Александр Кабаков - Все поправимо: хроники частной жизни

Месяца через четыре Нина стала иногда обращаться ко мне, постепенно ее тон делался все более и более спокойным, мне показалось, что она решила и на этот раз все забыть и вернуться к нормальной жизни. Тут как раз и представилась возможность поехать в Париж вдвоем, пришло мне под конец моей академической карьеры шикарное приглашение — месяц поработать по обмену в их лаборатории, занимающейся тем же, что моя, математическим моделированием распознавания зрительных образов. Приглашали вместе с женой. В смысле нашей проверенности в зарубежных поездках проблем не было, я до этого объехал почти все соцстраны, Нина была один раз даже в Англии в группе редакторов англоязычной литературы — она ушла из школы еще в конце семидесятых и работала в издательстве, редактировала учебники английского. Тематика моей лаборатории была вполне открытая, применение наших методик, конечно, было возможно и в военных целях, например, в космической разведке, но занимались этим не мы, в лаборатории работали чистые теоретики. Проблема же была в том, что мы не оставляли заложников, Ленька был уже совершенно взрослый, родители Нины уже умерли, сначала мать, а через полгода отчим, младшая сестра Любка давно жила с мужем, подполковником-ракетчиком, в Хабаровске, квартира в Одессе пропала… Тем не менее нас отпустили вдвоем, кончался восемьдесят шестой год, времена наступали либеральные.

…Я вышел на угол Люксембургского сада и увидел Нину за маленьким круглым мраморным столиком…

А когда мы вернулись, Ленька, как и следовало ожидать после месяца его жизни без родителей в свободной квартире в центре, объявил, что женится.

Была представлена невеста, которая сначала не понравилась мне. Слишком жестко смотрели ее глаза, слишком она была какая-то взрослая, хотя младше Леньки на год. Я бы предпочел даже совсем легкомысленную, пусть даже развязную, каких, мне казалось, было большинство в поколении сына, какую-нибудь фанатку рок-музыки, пропадающую на подпольных концертах, курящую — хорошо, если просто сигареты, пьющую с ребятами портвейн… Мне, с опытом моей молодости, это было бы по крайней мере понятно. Но Ленька и сам не интересовался ни роком, ни вообще молодежной жизнью — сидел вечерами со своими схемами, появился у него уже тогда первый компьютер, собранный из каких-то обломков… И Ира была девушка серьезная, скромная и даже робкая, только глаза смотрели жестко, как будто она все время прикидывала, взвешивала что-то, расставляла людей по отведенным ею местам…

Да и родители ее мне были совершенно чужды — и отец, советский начальник, партработник, в общем, из тех, с которыми у меня никогда не было ничего общего, и мать, профессиональная общественница, когда-то комсомольская активистка, а к тому времени, как мы познакомились, профсоюзная чиновница, ведавшая на городском уровне путевками.

А Нина легко приняла будущую невестку и новых родственников, вполне одобрила Ленькин выбор. Начались хлопоты, свадьба, на которой меня тошнило от гостей со стороны невесты, важных дядек с партийными манерами, толстых, уродливо наряженных баб с высокими прическами, пошлых тостов и всего советского свадебного безобразия… Потом Ленькин тесть очень быстро устроил молодой семье — Ленька и Ира всего полгода снимали жилье — вступление в жилищный кооператив, мы дали денег на однокомнатную…

И вот однажды, вскоре после того, как они переехали в свою квартиру, мы пришли к ним в гости. Мы с Ленькой сидели на кухне, говорили о наступивших переменах, о том, что нас интересовало больше всего, — о возможностях завести собственное дело, и я, и он тогда пробивали открытие своих кооперативов. Нина и Ира были в комнате, обсуждали вроде бы цвет занавесок и в каком углу поставить мягкую мебель… Вдруг из комнаты донеслись громкие голоса. Мы с Ленькой замолчали, прислушались, но в комнате уже все стихло, а через секунду в кухню вошла Нина. Не глядя на Леньку, она сказала, что нам пора домой. Я засуетился, спросил, не случилось ли чего, Нина пожала плечами и не ответила. Ира не вышла в прихожую проводить нас, Ленька потянулся поцеловать мать на прощание, но она отвернулась. По дороге домой я пытался узнать, что произошло, Нина ответила, что расскажет, когда приедем, но и дома рассказывать ничего не стала, сидела в кухне, пила кофе, а когда я вошел, вытерла слезы и посмотрела на меня с испугом и удивлением, от которых я начал уже было отвыкать.

— Что тебе Ира сказала? — спросил я, хотя понимал, что не надо бы об этом спрашивать. — Что-нибудь обидное?

— Обидное… — Нина усмехнулась, я хорошо знал эту ее усмешку, это была усмешка непримиримости, усмешка человека, отказывающего всему окружающему миру в праве на прощение. — Обидное… Нет, ничего обидного. Просто я поняла, что теперь у меня и сына не будет. Они оба против меня, они заодно, а я… Ладно. Я зря рассказываю тебе это…

С нею что-то случилось тогда, что-то такое затронула в ней невестка, чего трогать было нельзя, но что? Я так и не узнал этого ни тогда, ни после и сейчас не знаю.

Больше мы не бывали у них, а когда по моей инициативе Ленька и Ира приходили к нам, Нина на невестку не смотрела вообще, Леньке отвечала односложно или не отвечала вовсе, и постепенно они перестали приходить, с тех пор же, как мы переехали в этот дом, а Ленька с Ирой свою однокомнатную продали и поселились в нашей старой квартире, Нина сына не видит никогда, я один заезжаю проведать молодых раз в месяц-полтора…

У меня затекла спина, в глазах резь, хочется спать, но я знаю — стоит лечь, и сон тут же отступит, и я опять буду ворочаться, скручиваться, поджимая ноги к животу в позе эмбриона, и так пролежу до утра, а если еще посидеть в кресле, то в конце концов сон сморит и удастся поспать хотя бы часа три. Я мысленно машу рукой на все, наливаю себе не меньше трети стакана, пью, почти не чувствуя вкуса, ведь за сутки я уже подобрался к литру, откидываюсь, закрываю глаза…

И все же еще был шанс, что она постепенно успокоится, со мной она была немногословна, но ровна, иногда даже дружелюбна, и я надеялся помирить ее в конце концов с Ирой и Ленькой, еще был шанс — а потом она нашла ключи…

Где-то в кармане пищит телефон. Я вскакиваю, мечусь, пытаясь вспомнить, куда я его сунул, нахожу в пиджаке, повешенном на спинку рабочего кресла, стоящего перед письменным столом, вытаскиваю, выворачивая подкладку, писк становится громче.

— Алле, — говорю я хриплым после долгого молчания голосом, — алле, слушаю вас!

Одновременно я кошусь на часы, которых никогда не снимаю с руки. Начало второго, еще не очень поздно, но мне уже давно никто не звонит в такое время, все знают, что я рано ложусь и очень дорожу сном. Значит, что-то случилось…