Виктория Токарева - Зигзаг

Младший научный сотрудник Ирина Дубровская вернулась домой со свидания и, не раздеваясь, как была в шубе и сапогах, Прошла в комнату, остановилась возле окна и стала плакать.

На лестнице за дверью шёл нескончаемый ремонт. Домоуправление решило навести порядок: побелить и покрасить. Лестничные марши были густо засыпаны белилами, заляпаны зеленой краской, и казалось — так будет вечно и уже никогда не будет по-другому.

В доме напротив светились редкие окна — всего четыре окна на весь дом. Люди спали в это время суток, а Ирина стояла плакала в обнимку со своим несчастьем. И некому было подойти, оттолкнуть это несчастье, а самому стать на его место. Не было такого человека. Не было и, как казалось, никогда не будет, и не надо. И вообще ничего не надо, потому что её жизнь — это сплошной нескончаемый ремонт, где одно ломается, другое строится, а потом после всего выясняется: то, что сломано, не надо было ломать. А то, что выстроено, не надо было строить.

Ирина увидела себя как бы со стороны — одинокую и плачущую, и ей стало жаль себя вдвойне: изнутри и со стороны. Она зарыдала в меховой рукав, чтобы не разбудить соседей за стеной, и в это время раздался телефонный звонок. Ирина сняла трубку и задержала дыхание.

— Я слушаю вас…

— Это Игорь Николаевич? — спросил далёкий мужской голос.

— Вы ошиблись.

Ирина бросила трубку и собралась дальше праздновать своё несчастье, но телефон зазвонил опять.

— Это Игорь Николаевич? — пять спросил мужской голос.

— Ну неужели непонятно, что я не Игорь Николаевич?

— раздражённо спросила Ирина. — У меня что, голос как у Игоря Николаевича?

— А что вы сердитесь? — удивился незнакомец.

— А что вы все время звоните?

— Я вас разбудил?

— Нет. Я не сплю.

— Вы простужены?

— С чего вы взяли?

— У вас такой голос, будто у вас насморк.

— Нет у меня насморка.

— А почему у вас такой голос?

— Я плачу.

— А хотите, я сейчас к вам приеду?

— Хочу, — сказала Ирина. — А вы кто?

— Вы меня не знаете, и моё имя вам ничего не скажет.

Ваш адрес…

— Фестивальная улица, дом семь дробь девять, квартира одиннадцать.

— Легко запомнить. Нечётные числа.

— А вы где? — спросила Ирина.

— Сейчас стою на улице Горького, а по ней идут танки.

И в каждом танке сидит танкист в шлеме. Слышите?

Ирина прислушалась — в отдаленье действительно грохотало, будто шли большие манёвры. Москва готовилась к параду.

Он появился через двадцать минут. Ирина посмотрела на него и обрадовалась, что он именно такой, а не другой.

Другой, даже более красивый, понравился бы ей меньше.

У него были очки, увеличивающие глаза. Эти преувеличенные глаза делали его лицо прекрасно-странным. Он посмотрел на неё, сидящую в пальто, как на вокзале.

И сделал заключение:

— Вам не надо здесь оставаться. Вам надо переменить обстановку. Пойдёмте со мной.

Ирина встала и пошла за ним. Куда? Зачем?

На улице он остановил такси и привёз её в аэропорт.

В аэропорту он купил билеты, потом завёл её в самолёт и вывел из самолёта в городе Риге.

Было четыре часа утра, и они поехали в гостиницу.

Оставшись в номере, Ирина подошла к окну. За окном занимался серый рассвет, ощущалось присутствие моря.

А может быть, ничего и не ощущалось, просто Ирина знала, что море близко и это должно как-то проявляться.

И климат должен быть континентальный. И серый рассвет — тоже умеренно континентальный.

Ирина стояла и ждала. Его неожиданный звонок в ночи и это неожиданное путешествие она восприняла как талантливое начало мужского интереса. А там, где есть начало, должно быть продолжение, и если следовать по данной логической схеме, то через несколько минут Он должен постучать в её дверь, осторожно и вкрадчиво. Но то ли логическая схема была неверна, то ли не было мужского интереса — в дверь никто не стучал. Ирина подождала ещё немного, не понимая, как к этому отнестись. Потом решила никак не относиться, не заниматься самоанализом, свойственным русскому интеллигенту, а просто разделась и легла спать.

Трамвай лязгал так, будто били в пожарный колокол.

Но Ирина спала крепко и счастливо и улыбалась во сне.

Утром Он позвонил ей по телефону и предложил позавтракать в буфете. Они ели пирожки с копчёностями, взбитые сливки и удивлялись: почему эти блюда делают только в Прибалтике? До каждого блюда, как до каждого открытия, трудно догадаться, дойти своим умом. Но если кто-то уже догадался до пирожков с копчёностями, то почему не подхватить это начинание. Однако взбитые сливки только в Прибалтике. Лобио — на Кавказе. Спагетти — только в Италии. Луковый суп — только во Франции.

А борщ — только в России.

После завтрака они сели на электричку и поехали в Дзинтари. На Рижское взморье.

Сначала они пошли в «детский городок» и стали предаваться детским развлечениям. Качаться на качелях.

Съезжать с деревянной горки на напряжённых ногах. Это было весело и страшно, и она визжала от веселья и от страха. Потом стали подтягиваться на брусьях. Ирина не могла преодолеть собственной тяжести, висела на руках, как куль с мукой. Он пытался приподнять её, обхватив за колени, но она только хохотала навзрыд и в конце концов изнемогла от смеха.

Отправились гулять по побережью. Море не замёрзло.

На берег набегали серые волны с белыми барашками. Воздух был пронизан йодом. Возле самой воды песок обнажился, и маленькие круглые розовые раковины лежали целыми отмелями. Хотелось наступить на них ногой, чтобы хрустнули. И она действительно наступила. И они действительно хрустнули. И вдруг показалось, что так когда-то уже было в её жизни. Но когда? Где? Может быть, в самом раннем детстве? А может быть, ещё раньше, до детства. Её дальний предок в виде звероящера вышел из моря и увидел отмели из раковин. Он увидел, а она узнала…

Сосны на берегу стояли с красными стволами, искорёженными ветром. Рисунок хвои на фоне сероватого неба напоминал японские открытки.

Днём поехали в Домский собор. Слушали «Реквием» Моцарта. В первой части Ирина отвлекалась, смотрела по сторонам: на Стены Домского собора, на хористов, которые казались ей ровесниками собора, каждому лет по семьсот, и даже молодые, стоящие в сопрано, выглядели так, будто их вытащили из сундука с нафталином. Ирина покосилась на Него, ища в нем признаки заинтересованности — во взгляде, в лёгком, нечаянном прикосновении. Но ничего такого не было: ни взгляда, ни прикосновения, ни единого признака. Он сидел, откинувшись в деревянном кресле, слушал музыку, и его лицо было обращено куда-то в своё прошлое. Он был далёк, непостижим. Ничему и никому не принадлежал.