Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

…ради чего это все? и как дальше? в чем найти опору? как вернуть веру?..

Оконная рама поделила ночь на квадратики. В верхних – небо и месяц. В нижних – хмурый двор, угловатые коробки домов, силуэты деревьев.

…вертикаль и горизонталь…

И вышел крест. Перед ним предстал Крест!

…недаром крестил Русь Святой Владимир… вот же он – Крест… вечно с

нами… вечно нести его России… значит, и мне тоже…

Месяц прямо-таки облокотился изогнутой спиной на вырисовавшийся в окне крест, передышку себе выпросил,

…нехорошо, на посту-то…

и пока Шарагин курил, месяц оставался не потревоженным, а стоило Шарагину загасить сигарету и приподняться, как месяц очнулся, спохватился, что задремал, и поплыл дальше, притомленный, ожидая законной смены – неминуемого рассвета.

– Шарагин! – позвали из гостиной. – Что ты там застрял на кухне?!

– Сколько можно тебя ждать?! Давно нолито!

Нет, у был не у родителей, он был в гостях у Чистякова. Отчего-то сделалось страшно: навязалась мысль, что как будто кто-то подсматривает за ним, подслушивает его мысли, как тогда в госпитале. Он заопасался, что этот кто-нибудь узнает, и встанет между ним и…

– Я пойду, мужики, – превозмогая боль, Шарагин натянуто улыбнулся. – Все было прекрасно. Не обижайтесь, но пить я больше не буду. Мне завтра заступать ответственным.

– Что значит: не буду? – удивился Женька.

– Я тебя не узнаю. Давай тогда хоть на посошок, – предложил Зебрев. – В кой-то век встретились.

– Нет, мужики, не обижайтесь.

– Папуля, ты куда? – подошла Настюша. – Не уходи.

– Я пойду погуляю, милая. Вы с мамой посидите еще. Я буду вас дома ждать.

Чистяков проводил. Обнялись в дверях. Крепко, как в былые времена, как в Кабуле, когда провожал Олег Женьку в Союз. Обнялись, будто расставались навсегда…

– Ленка, что с тобой? – Нина Чистякова перестала мыть посуду, пристально посмотрела на подругу. – Говори, говори. Ты плохо себя чувствуешь?

– Я беременна… Только вчера узнала. В поликлинике была, – на мгновение по лицу ее пробежал испуг. Она сидела сникшая и потерянная. Даже открыв Нине тайну, которую носила в себе в догадках уже какое-то время, не знала она, то ли радоваться, то ли горевать.

– Ой, Ленка! – слезы жалости вдруг выступили у нее на глазах. – А Олег знает?

– Нет, пока не знает. Я вообще никому не говорила.

– Надо было сейчас сказать!

– …

– А что ты решила?

– О чем ты? – не поняла сразу Лена.

– Насчет ребенка. Оставишь его?

– Конечно. Олег так давно мечтал о сыне. А я уверена, что это будет сын. Непременно сын.

– Дура ты, Ленка, дура! Что же ты делаешь?! О чем ты думаешь?! Ты посмотри, что с ним творится!

Она поняла, что слишком громко кричит, и заговорила тише, но так же решительно:

– Он ведь в таком состоянии черти что наделать может!

– Врут про него. Он совершенно нормальный. Просто время ему надо, чтобы боли прошли. И потом, когда он узнает о ребенке, у него появится новая цель в жизни…

Лена закрыла ладонями глаза, заплакала, тихо, почти беззвучно, только плечи вздрагивали.

– Послушай меня, – не отступала Нина. – Никуда это от тебя не уйдет. Сначала надо, чтобы он вылечился. Он в жуткой депрессии.

– Это самое лучшее лекарство для него, – защищала Лена своего поломанного войной мужа. – Как же ты не понимаешь, что забота о ребенке поможет ему! Я верю, что поможет. Ты не представляешь, Ниночка, он обо всем забывает, когда играет с Настюхой. Сказки рассказывает. Ему нужна надежда…

– А если с ним что-нибудь случится? – начала было Нина и тут же поняла, что сделала глупость. Лена смотрела на нее как на врага. – Ты права, Леночка. Он обрадуется. Когда ты скажешь ему?

– Завтра он в наряд заступает. А послезавтра скажу ему, – сделала попытку улыбнуться Лена, но получилось это как-то жалко и неубедительно. Лицо ее было светлым и чистым, а в глазах прятался страх перед возможной трагедией, в которую Лена верить не хотела, но страх этот жил помимо ее воли.

– В любом случае… В любом случае, помни, что мы твои друзья. Мы всегда поможем.

…Солнечные зайчики бегали по паркету, прыгали на стену. В дальней комнате тикали часы.

…чья эта квартира? большая, просторная…

Он спустил ноги с кровати, встал, пошел по скрипучему, с облезшим лаком паркету. Ворс на коврике защекотал босые ноги.

…это наш дом, родительский, платье мамино висит на

стуле, отцовский портсигар из карельской березы на комоде…

Фенимор Купер, Вальтер Скот, Дюма… мои книги!.. не

может быть! у нас никогда не было такой квартиры! у нас никогда

не было своего дома…

Он побежал в дальнюю комнату и наступил на что-то острое, запрыгал от боли на одной ноге. Оловянные солдатики! Золотые, серебряные, и матрос в бескозырке и тельняшке. Все погибли. Все лежали на полу. Игра в войну закончилась. Никто не выжил. Плохие убили хороших. Хорошие убили плохих. Нет героев. Нет злодеев… Кто же победил? Такого не бывает, чтобы никто не победил! Кто-то обязательно должен победить!

…в гостиной – круглый стол с самоваром в центре, торшер

допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми

шторами и тюлем, пулемет… хорошая позиция, хорошая точка…

Шарагин прикидывал, кого шлепнуть первым, прицелился в мужика с авоськой, нажал на спуск; мужчина упал; пулемет от длинной очереди увело вправо, в толпу, и люди внизу, на проезжей части, словно обрадовались свинцовому дождю, засияли их лица, потянулись они ближе к дому и окну, откуда строчил пулемет.

…я же хотел отомстить им!..

По легковушке бежевой попал – по стеклу лобовому, по капоту, взорвалась, загорелась.

Косил всех подряд прохожих, поливая улицу из пулемета, как из лейки грядки, а люди лезли и лезли, из соседних улиц бежали на выстрелы, с подъехавшего автобуса выходили.

Неожиданно появились дети – две девчонки и паренек, – первоклассники, в школьной форме и с ранцами за плечами, и, разгоряченный и взволнованный противостоянием со всем миром, вдруг увидел он, что, совершенно не желая того, застрелил одну из девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только когда они упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на помощь; и новые люди сбегались на ее крик.

…я такой же, как Богданов! я – убийца!.. обратной дороги нет… я

должен уничтожить всех свидетелей…

Шарагин строчил из пулемета, пока не уложил всех, и добивал тех прохожих, что, подраненные, в состоянии были приподниматься, и тех, что ползли по асфальту. Он перевел дыхание и тут заметил, что лента с патронами давно кончилась, и чем завалил он последнюю дюжину – не ясно. А люди начали вставать. Страх охватил его жуткий.