Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

Если бы не опасность, занятное дело наблюдать как вьется по бетонке колонна: бронемашины – следом несколько «КамАЗов» – бронетранспортер агитотрядовский – «Уазик» с красным крестом – БТР – бензовоз – БМП – «ЗиЛ» – снова броня – парочка «Уралов» – БРДМ со звуковещательной станцией – еще «КамАЗы» – и еще одна боевая машины пехоты – в замке.

– Внимание влево! – басил в эфире Моргульцев. И стволы БМП развернули влево. Замелькал разрушенный артиллерией кишлак, что означало: «будь начеку!». Навстречу двигались афганские пассажирские автобусы и грузовики. Колонна миновала выстроенные вдоль дороги советские и афганские заставы, подбитую когда-то военную технику, ржавеющую на обочинах, одинокие памятники погибшим советским солдатам.

Добрались до уездного центра, постояли, пока согласовывали предстоящую работу с афганцами. Епимахов отвечал афганцам доброй улыбкой, кивал выклянчивающим мальчишкам.

– Не стоит принимать звериный оскал за дружескую улыбку! – предупредил проходивший мимо ротный.

– Да что вы! Это же дети!

– Сукины дети! – уточнил Моргульцев.

Несколько афганцев, в военной форме, но без оружия, забрались на первую БМП – показывать дорогу к кишлаку. Селение выбрали, как нарочно, подальше от дороги. Тревожно было забираться в такую даль. Переглядывались офицеры и солдаты – не западня ли?

– Надо было сперва блоки выставить, а потом уж лезть в эту дыру! – бубнил Моргульцев.

В кишлаке рота расползлась, заняв оборонительные позиции. Прижались к дувалам боевые машины пехоты, затаились.

– Они глупостями занимаются, а мы их прикрывай! – негодовал ротный. – Без саперов полезли по проселочной дороге!

Одного Епимахова, не понимавшего пока всей опасности затеи с посещением отдаленного кишлака, не нюхавшего пороха, не знавшего коварности афганцев, воодушевляла ура-пропагандистская акция агитотряда. Охватила лейтеху революционная эйфория. Офицеры агитотряда, и те озабоченно поглядывали на холмы, на мелькавших в толпе афганцев вооруженных людей.

– Это кто, с автоматом и четками? – наконец-то забеспокоился Епимахов. – Это не душман?

Нахохлившийся, как воробей, переводчик агитотряда, щуплый узбек, прищурился:

– Ты это слово не употребляй. Это значит враг. А этот, – он кивнул на афганца, – из отряда самообороны.

– А-а…

– Недавно приехал?

– Ага… Николай, – Епимахов протянул переводчику-узбеку руку.

– Тулкун, – рука у узбека была маленькая, безвольная.

– Слушай, Тулкун, ты не мог бы мне подсказать несколько фраз, а то так хочется что-нибудь сказать афганцам?!

– Какие фразы? – узбек насторожился, прищурился.

– Ну, например: «Как дела?» «Все ли в порядке?»

– Афганцы обычно говорят: «Джурасти, четурасти?»

Епимахов записал в книжечку. Повторил вслух. Афганец с автоматом, из отряда самообороны, заулыбался.

– Джурасти, четурасти, хер расти до старости, прилетят верталетасти, будет всем.издец! – передразнил прапорщик Пашков.

– Я тебе советую, – сказал узбек, когда Пашков ушел, – выучить несколько сур из Корана.

– Зачем?

– Всегда может пригодится.

Епимахов записал под диктовку переводчика длинное предложение:

– А что это значит?

– Это значит, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад – его пророк. – Переводчик взял Епимахова за руку, понизил голос: – Если вдруг попадешь в плен, повторяй эту фразу, духи тебя не убьют… Извини, мне надо помочь доктору. Потом поговорим.

«В плен? – опешил Епимахов. – Я не собираюсь попадать в плен к бандитам! И о пощаде, как этот узбек, просить не стану!..»

Непривычно ощущал себя Шарагин от участия в благотворительной акции агитотряда. Сидел он на нагретой солнцем броне, курил, наблюдал за холмами, за бородатыми афганцами с оружием, за действиями агитотряда.

…правильно Моргульцев говорит: «…хороший афганец –

мертвый афганец»… в Афгане все кишлачки стрёмные… с

этими бородатыми глаз да глаз нужен… отвернешься – нож в спину

воткнут за милое дело…

… вот так вот мы и профуфукали Афган! вместо того, чтобы

БШУ нанести, они с ними сюсюкаются, думают, что за мешок зерна

афганцы в друзей превратятся!.. как бы не так! разбежались!..

Воевать привык он против афганцев, а не в гости по кишлакам ездить, с бачами якшаться. А тут:

…доктор Айболит в белом халате их осматривает, умора!

хорошо хоть бойца с автоматом рядом поставил охранять, от

этих обезьян что угодно можно ожидать, говорят: кишлак

поддерживает народную власть, да хер он вам поддерживает!..

просто мужики все в горы ушли или в Пакистане в лагерях мины

ставить учатся, что же им делать остается? работы никакой, пахать и

сеять разучились! а вернутся мужики – так кишлак вновь

духовским станет… дед весь в язвах каких-то к доктору Айболиту

протискивается, к столику с лекарствами… у нас таких из

больницы не выпускают, в лепрозорий тебя надо отправить,

дед, а ты каждый день, конечно же, в поле еще вкалываешь…

Айболит ватку в раствор бульк, по коже деду раз-раз, не

боится заразу подцепить Айболит, иди, говорит через

переводчика, иди, дед, следующий… дехкане, слово какое!

вроде нашего: рабочие и крестьяне! дех-ка-не!

потянулись труженики афганского села из домов, поверили,

что их вот так одним мазком, одной таблеткой от всех сразу

недугов излечат! блажен, кто верует! младший лейтенант

переводчик только и успевает врачу с ихнего разъяснять:

гепатит, язва, давление, понос, триппер… вот молодец

дедушка! говорит давно триппер, а у самого, как пить

дать, еще «стоит», иначе чего тебе, дед, лечиться, может жену

молодую решил завести, у вас тут с многоженством всё в

порядке… ай да доктор Айболит! на все руки мастер!

невозмутим, всем бачам помогает, порошочек

сунет, таблетку пополам разломит – на, бача, эта половина

таблетки от поноса, а эта – от головы… радуются духи, что

вылечил их советский доктор, три таблетки дал и вылечил…

а медсестра агитотрядовская, ох! вот девка что надо! ради

нее готов и неделю в кишлаки ездить…

женщин афганских осматривает… под задранную

паранджу стетоскопом нырк… там, небось, грязи-то! с

рождения не мылась… лица не видать… страшна, наверное,

как сто китайцев страшна… медсестра

ей сердечко слушает: тук-тук, тук-тук, и не догадаешься

сразу, сколько ей лет – двадцать пять или шестьдесят пять – у

всех руки одинаково до черствости высохшие, а остальное