Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

– Рубен Григорьевич!

– Готовьте к операции!

Лейтенанта с голыми ногами покатили по коридору. Врач, только что осматривавший его, устало сказал:

– Придется ампутировать ногу.

Действия медперсонала были спокойными, обстоятельными, они словно жили в ином мире, где не было места для суеты. Говорили громко, отчетливо и совершенно без эмоций, как будто не с живыми людьми занимались, не с ранеными имели дело, а мясные туши разгружали и сортировали, развозили по холодильным камерам для последующей обработки.

Шарагина внесли раньше остальных, но не успели пока оказать помощь, так как выглядел он в общем-то вполне живым, в сознании пребывал и не кричал от боли, как некоторые, не бредил; только шея у него была перевязана, и лицо излишне бледное было; лежал он на носилках в углу, терпеливо ожидал свой черед.

…вот так же после смерти, видимо, сортируют людей… здесь – на

живых и мертвых, там – кому в ад, кому в рай… неужели и там тоже

будет очередь?.. неужто и там тоже придется ждать?..

– Эй! Есть сигареты?

Солдат-санитар сунул руку под халат, вынул из брюк помятую пачку «Донских». Шарагин разминал пальцами сыровато-мягкую сигарету без фильтра, крошки табака вылезали из-под бумаги, слушал офицера в маскхалате с обгоревшим и облупившимся носом, и выгоревшими под горным солнцем волосами:

– …на мине подорвались. Бэтр.бнуло так, что всех разметало метров на двадцать… Я так п.зданулся, что имя не мог собственное вспомнить…бтыть, до сих пор голова гудит. Брякнулся в пыль, лежу, и вижу: летит с неба прямо на меня колесо бэтра… сейчас, думаю,.бнит и п.здец! раздавит к.бени матери. И, слышь, представляешь, двинуться не могу, спина прилипла к земле. А колесо рядом плюхнулось, подскочило, сука, и укатилось. Потом встал каким-то образом. Бойцов собирал, как горох рассыпавшийся. Водила погиб. Ротному совсем плохо было, парализовало, ноги, наверное потеряет. Его увезли раньше. Сестричка, не посмотришь, капитан Уральцев, в какое отделение его определили?

– Дай присмолить! – Шарагин прикурил у санитара, и с первой же затяжки продрало все внутри, до мозга костей. Стал мотать головой, кровь засочилась через бинты. Он сполз на кафельный пол. Не хватало воздуха, задыхался, сознание ускользало.

– Рубен Григорьевич, подойдите сюда!

– Что у вас за ранение? Пулевое, осколочное?

Шарагин перестал кашлять, поднял глаза на врача

…дождался своей очереди…

и прохрипел:

– В шее, – показывая, чтобы тот поверил, пальцем, где именно сидит свинцовый комочек.

– Срочно на рентген! И сигарету выбросите немедленно!

Шарагина бил озноб, руки и ноги немели. Его куда-то катили, раздевали, укладывали на стол, записывали имя, фамилию, звание, часть.

Тревогу и едва различимое отчаяние рождал в нем госпиталь, особенно неприятный лекарственный запах, который перебивал любой другой, даже исходивший от раненых в приемном отделении запах вонючих носок и грязного белья; запах больничный подтверждал, что приключилась беда.

Он больше не принадлежал самому себе, другие люди, совсем посторонние, отныне распоряжались его судьбой, от него теперь мало что зависело.

Перед тем как увидеть над собой лицо медсестры, он услышал тонкий, манящий женский запах, выбивающийся среди медикаментов, бинтов. Запах был давно забытый, свежий, чистый, пьянящий после гари, пота, пороха, смерти, крови. И так захотелось, чтобы запах женщины, запах уюта, заботы, покоя, остался рядом навсегда, и чтобы задушевная, мягкая женская речь не умолкала.

Поставили капельницы, нашатырь кто-то поднес.

Когда стягивали брюки, он попросил санитара:

– Земеля, достань из кармана четки, – сжал в кулаке – холодный полированный камень, трофейные, с пушистой кисточкой на конце, протянул медсестре:

– На, сестричка. Возьми! Лазуритовые! На память…

Судя по едва уловимой неловкости и неуверенности, по выражению лица, которое как бы извинялось перед Шарагиным за причиняемую боль, и сочувствовало излишне, медсестра приехала в Афган недавно; сестричка попалась ему с еще не притупившимся восприятием человеческих страданий и боли.

…угораздило тебя попасть на эту войну… зачем тебе это,

сестричка?.. романтика?..

После рентгена Шарагина оставили на каталке в коридоре. Жутко хотелось пить, а медсестра на мольбу его тихо отвечала:

– Потерпи, нельзя тебе пить, скоро на стол пойдешь, – и проводила влажной ваткой по потрескавшимся губам.

…милая ты моя, зачем же тебе всё это видеть? зачем ты здесь?..

Сухой язык еле-еле ворочался, обветренные губы кровоточили. Он хотел сказать ей что-то ласковое, поблагодарить за нежность, от которой давно отвык, но не смог, испугался, что растрогается.

Выбежал врач со снимками, крикнул санитарам:

– Давай в операционную!

– Погодь. В туалет хочу, умираю. Не дай опозориться офицеру! Я быстро схожу, – и привстал.

Закружилась голова.

– Куда вы! – вскрикнула и подхватила его медсестра. – Возьмите утку.

Она отвернулась, чтобы не стеснять непривыкшего к здешним порядкам офицера. Лучше в такой ситуации уступить. Времени торговаться нет.

– А теперь можете меня пилить, кромсать, – хрипел Шарагин пока его катили в операционную.

Сестричка приготовила помазок с торчащей, как у дикобраза, щетиной, кусок мыла, лезвие «Нева».

– Ой, держите меня, – застонал Шарагин. – Милая, ты когда-нибудь пробовала «Невой» человека брить? Ей же только поросенка скоблить да карандаши точить. Сжалься. Пойди в мужской модуль, попроси у мужиков нормальное лезвие, а то, – он сделал вид, что готовится встать. – А то сам пойду.

Анестезиолог закатился от смеха. Девушка смутилась, но продолжала свое дело. Шарагин держался на одном гоноре, знал, что стоит только замолчать – тут же потеряет сознание. Поэтому перед тем, как его распяли на капельницах,

…как Христа…

и ввели катетер под ключицу, и накрыли маской наркоза, он кадрился с медсестрой, рыженькой, немного застенчивой девушкой, выспрашивал как ее зовут.

– Да Галей ме-ня зо-вут, Га-ля, ус-по-кой-с-я… – расплылась она в улыбке.

…Галя, Галя, Га-ля, Г-а-л-я…

– Сейчас будет немного больно, терпи, – предупредил хирург.

…боль – это не самое страшное, боль я стерплю… вы делайте свое

дело… чтобы поставить меня на ноги, чтобы я смог вернуться в

строй… ноги заледенели… вот она, матушка-смерть… тьма…

тишина… и я лечу вниз… неведомо куда, в далекое глубоко, что-то

мягкое, как пуховая перина, и теплое… мгла согреет меня…

– Пульса нет!

Голоса и иные звуки, что-то наподобие хлюпанья и шипенья, доносились с тех мест, где война закончилась, где ее вообще никогда не могло быть. Чей-то голос, это не был голос медсестры, это был не женский голос вовсе, но и не анестезиолога, чей-то незнакомый голос говорил про ледяную воду из горной речки, что она как наркоз, а он не понимал, откуда они это знают; впрочем, эти люди знали о нем все; и удивлялся голос, что привезли офицера живым, потому что с таким ранением не живут.