Татьяна Набатникова - День рождения кошки

— У меня все готово! — зовет Анюта.

За столом Ольга поднимает свой бокал, опустив глаза, и говорит:

— Хочу уехать. В Красноярск. Домой.

И поднимает свои тяжелые глаза. Прямо на тебя.

И ты, странное дело, не боишься, смотришь. А чего тебе бояться, у тебя теперь хороший взгляд, незаразный — не страшно прямо посмотреть.

И Ольга безнадежно сникла.

— Тебя не отпустят, — говорит Анюта. — Ты молодая специалистка.

Ольга усмехнулась, и стало ясно: попробуй удержи.

А тебе вдруг жаль. Вдруг понимаешь, что Ольга — свой домашний человек и хорошо иметь своего домашнего человека, который придет — и все рады.

— Жаль… — говоришь ты. — Жаль. Мы к тебе привыкли.

От души говоришь, еще бы: оказалось, ты ее полюбил с тех пор, как разлюбил.

«Полюбил за то, что разлюбил», — думаешь ты и немножечко жалеешь, что нельзя сказать вслух такую интересную вещицу.

— Нам с Аней и без компании не скучно, но все-таки приятно, когда зайдет иногда свой человек, — добавил ты.

Анюта взглянула удивленно, с тайной благодарностью и от смущения принялась подкладывать всем на тарелки, дожевывая кусок сквозь улыбку. Боже мой, каракатица ты моя, вечная любовь.

А Катька сказала:

— Оля, живи лучше у нас!

Оля горько улыбнулась. Потом вы снова пьете и едите, ты объясняешь Катьке, что крекинг — это перегонка нефти. Берут грязную, жирную нефть, мутную нефть, густую, прикладывают усилия, и получается дорогое, прозрачное горючее вещество.

— Оно гораздо дороже нефти, — объясняешь ты, — чище и дороже, потому что усилий-то сколько приложено!

Катька кивает и снова вспоминает:

— Оля, ну правда, живи с нами!

На прощание ты говоришь:

— Ольга, не уедешь, так приходи к нам. Правда, приходи.

И она спешно уходит, пока еще есть силы не вцепиться тебе в лицо ногтями.

В твое ненавистное добродушное лицо.

Ночью Анюта плакала. Она говорила: «Если ты меня разлюбишь, это будет так же страшно, как если бы ты сошел с ума — и жить с тобой после этого».

Не такая уж и простая. Впрочем, ты давно это знаешь.

Ты отродясь не говорил ей ни слова о любви.

— Правильно. Как с сумасшедшим, — и шевелишь пальцами ее кудрявые волосы.

Ты сказал:

— Жалко, что у Катьки не будет твоих волос.

Анюта сказала:

— Ты не бойся, она больше не придет.

— Да я знаю, — отвечаешь ты.

И, конечно же, она ничего не добавляет.

Потом она вдруг засмеялась:

— Мой тренер все время учил нас: «В одну секунду могут влезти восемь человек, в одну секунду могут влезти восемь человек…»

Вспомнила…

Правильно делал, что не говорил о любви. Тут не любовь, тут что-то совсем третье. Совсем что-то особенное.

Ночь замкнется. Спрячет в своей темноте. В своей утробной материнской темноте.

Отступит день, и лицо разгладится покоем. Никуда не надо идти.

Тихо: ночь.

И вот теперь-то, может быть, и наступило: встать, подойти к письменному столу, отгородить книгой свет настольной лампы и локтем отодвинуть на полировке невидимую пыль.

Поэтому, дети, не водитесь с ним.

Так и рое. Имя тоже делает человека. Даже были в Китае специальные имена для наследников трона. Вбирая литавровый сплав этих доблестных звуков, тянулось дитя ввысь, в императоры Поднебесной.

БРАТ ПРЕСТУПНИКА.

А сам ПРЕСТУПНИК, приговоренный этим именем к пожизненной судьбе, на воле как-то раз в туберкулезной больнице в домино получил «козла». Вслух. Он сбегал за ножом на больничную кухню и пырнул в живот того, кто произнес это невыносимое слово.

Теперь уже не досидеть ему до воли, не хватит лет.

Ничего, там ему лучше; ну что бы он делал здесь — с такой исказившейся в испуге — с детства, — в судороге раз и навсегда душой.

Павел же, БРАТ ПРЕСТУПНИКА — электросварщик; одолел неминучую участь имени.

И вот дали ему путевку в Карловы Вары, заграничный курорт. Нет, не из социальной справедливости, рабочему, а потому, что женщина из завкома подсказала его фамилию. Он нравился ей, а путевки было две.

Вместе они ехали в Москву, потом в Прагу поездом и, наконец, в Рудные горы. Она все время что-нибудь рассказывала: «А мой муж…» — чтобы он ее не заподозрил в интересе.

А он и не подозревал; в сорок лет от женщины остается только бабушка для внуков, хоть она и просила называть ее просто Надей.

Он и сам уже был готов в дедушки. В их рабочем городке для всех приличных людей жизненный успех был примерно одинаков: к сорока годам — двухкомнатная хрущевка, двое детей, садовый участок и двадцать килограммов личного привеса.

Надя сказала в столовой:

— Все в церковь собираются, завтра Пасха. Давайте тоже сходим?

Они и за столом тут сидели вместе — от робости: публика чуждая, как с другой планеты — ни возраста, ни занятия не определишь. У себя-то на Урале сразу видно по человеку: кто, какого положения, достатка. Это если представить себе собачью цивилизацию, и промышленные районы заселены, предположим, сплошь овчарками, у них своя аристократия, своя черная кость, своя молодежь и своя первая красавица, овчарочья. Они живут себе и думают, что вот они самые собаки и есть. И вдруг попадают две овчарки на собачий курорт — а там, боже ты мой, беленькие болонки, низенькие таксы, боксеры, бульдоги, пудели, пекинесы, прости господи, и еще какие-то уж совсем не то рыбы, не то птицы.

Ходят, тонкие, как девушки, седые, как старухи, смуглые, как арабки, но они ни то, ни другое, ни третье. И кожа — будто другой пищей их вскормили, другое солнце светило на них, другие ветры дули.

Вот две пересекают обеденный зал, сосредоточенно обсуждают что-то, даже приостановились, одна одета — Павел не знает, как это назвать: покрывало, плед, шарф, она вся закутана в эту увивку, и губы под цвет, и ногти, и глаза — нет, глаза (вскинула рассеянный взгляд), боже мой, небесного светлого света фаворского…

Отважилась бы в их городе какая-нибудь овчарка, фу ты, женщина, появиться в таком наряде, она бы все время помнила: я в покрывале! А эта — будто не в курсе, что она в покрывале.

Что она другой породы, Женя знала когда-то, да забыла в потоке забот. Сын повредил сустав, в больнице плохой уход. От путевки тоже нельзя было отказаться: давно ждала ее. Поэт, с которым она сделала несколько самых удачных песен, эмигрировал. Плохо стало получаться. Она не слышит больше музыку из тишины. Так перестают летать во сне.

Конечно, есть среди ее забот и такие, про которые говорят: нам бы ее заботы!

Вчера, в страстную пятницу, они с подругой-художницей были на ужине у епископа. Гречневая каша с луковым соусом, постная еда, духовная беседа. Подруга рассуждала о соперничестве художника с Творцом, ведь художник создает мир, которого не было у Бога.

Какое там соперничество! — думала Женя. Ничего не получается, пока не услышишь . Душу бы запродал тому, кто напоет.