Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Порядок намечен такой: 13-го утром принимает Московский главк и Министерство культуры РСФСР, а 15-го вечером, то есть, на публике – Демичев. А что они сейчас хотят от меня – не знаю. С пьесой (не со спектаклем) разбирались на уровне зам. министра культуры РСФСР, поскольку они ее выпускали и, как мне сказал главный редактор, к ней претензий нет, а только к её толкованию в театре (то есть, делается всё, чтобы не ставить себя под удар). То же самое было и в альманахе – они всячески ее выгораживают и ставят себе в большую заслугу публикацию. «Конечно, если бы в «правом углу» (весьма распространенный сейчас термин: «правый» и «левый угол») было бы больше достоинства и подлинной духовности, баланс был бы другим».

Светлана Романовна вообще говорит лучше всех: Володичка, живите спокойно, пишите то, что считаете нужным. А на семинаре считают, что мне повезло: такой популярности ни у одной пьесы давно не было. Общаюсь здесь с Эдлисом, Жуховицким – весьма интересно. Но где же мое рабочее время? За столом сидел пока что три дня… Таня Агапова – счастливая мать и мы часто говорим о наших детях… Яосвобожусь сразу после «Сада» 24-го, а семинар заканчивается 21-го…

Чрезвычайный уровень поручения, видимо, подстегивал нетерпение начальства добиться желаемых результатов. Михаил Алексеевич Грибанов, коему было доверено театральное дело в стране, до официальных сдач пожелал увидеть второе действие со всеми переделками, чтобы удостовериться своими глазами на правильном ли мы пути. Обычно он редко снисходил до подобных мероприятий, для этого были соответствующие инстанции: московское управление, российское управление, да и свой, союзного уровня, аппарат. Досмотрев финальную сцену, он молча в сопровождении свиты прошел в кабинет директора. Управленцы всех уровней держались скованно и, мне показалось, робели. Отчасти, наверное, в силу субординации, отчасти потому, что в случае неудачи вину было легко переложить на них со всеми вытекающими последствиями. Среди них у нас было немало союзников, а кое с кем я был просто в приятельски-деловых отношениях. Выступления были в целом лояльные, замечания и предложения дельные, но как водится, если их суммировать и принять к исполнению, то пришлось бы писать другую пьесу. Общему благодушию положил конец, как и полагалось, Грибанов. Сумрачно взглянув в нашу сторону из-под густых бровей и выдержав паузу в точном соответствии с законами жанра, он произнес свой монолог (цитирую по своей записи).

– Не могу более быть сдержанным… Вы так и не поняли, о чем идет речь. Затеяна крупная мировоззренческая драка. Слишком серьезный вызов брошен обществу. Столкнулись силы собственности. Кто же у вас побеждает в этой борьбе? Кому достается дача? Жуликам и барыгам! У вас дело дошло до поругания чести людей. Поруганы все: мужчины, женщины, ветеран войны, даже ушедший из жизни писатель! Кто воспитывал вашу героиню, что она отдалась парикмахеру – это же дочь фронтовика! Остается только, чтобы мать увели в лес! Все осмеяно, все святыни осквернены, у вас уборная чуть ли не на переднем плане! – Голос его нарастал, наполнялся гневом. – Дача – это не просто дом, это наши идеологические устои! Кто их защитит, ваша флейта? Или стихи о Христе? Флейта – это Чехов! А мы должны дать ответ социальный! Мы обязаны влезть в драку, дать им бой, пригвоздить, расправиться! – Он помолчал, потом тихо и внятно закончил: – Мы должны достичь социальной определенности.

Нависла гнетущая тишина.

– Всё говорил… – тихим трагическим голосом произнес Гончаров. – Не прислушались. Настойчиво просил… Но «правая сторона» так и осталась страдательной. – Голос его привычно взметнулся в выси… – Вишневый сад как был когда-то продан, так и сейчас продан! В финале вселенский стон стоит – горшки сажают в чужую землю!.. С чем они остаются? С разбитым корытом! С изменившей женой! Но трагедия соглашательства, – это другой спектакль! Мотив приживальчества – из другого театра! В моем театре сады и дачи не продаются! Не продаются сады! Я не желаю, чтобы моим парламентером был Кинг! Эти субъекты меня не интересуют. Мне не о чем с ними разговаривать! Поймите, мне не нужен оптимизм в финале, мне нужна нравственная победа! И зрителям тоже. Не задувайте свечу надежды!..

И тут в театре – опять-таки по законам жанра – погас свет. За окнами уже было темно.

– Ну, тогда закрывайте спектакль, и я буду ставить другой, – сказал Морозов в темноте.

– А-а, не-ет!.. – крикнул Гончаров. – Вы хотите стать героями? Нет, героев мы из вас делать не будем!

Все вышли в вестибюль покурить.

– Финал – это осмысление, разгадка, катарсис! – гремел Гончаров. – А у них – печаль, видите ли! А я вообще не люблю вселенской печали!..

– Что делать? – спросил я своего редактора Светлану Романовну Терентьеву.

– Володичка, да ничего, – тихо сказала она. – Главное не расстраивайтесь. Как работали, так и работайте.

Когда дали свет, говорить, в общем, было уже не о чем. Мы с Морозовым коротко сказали одно и то же: чтобы выполнить все пожелания, нужно сначала написать новую пьесу, а потом поставить другой спектакль.

– Этот! Этот спектакль нужно доделывать! – заговорили все. – Там не так уж много осталось! Главное – финал! Финал – самое главное!..

Мы уходили подавленные. Наверху нас ждали актеры. Но о спектакле говорить не хотелось.

Назавтра нам сообщили, что нас вызывают в Московское управление культуры. Перспектива была безрадостная – снова выслушивать поправки, снова ковать оружие против супостатов. Мы даже не сразу обратили внимание на то, что вызов приходится на субботу, на выходной день. Но в театре нам подтвердили: все правильно. Ну что ж, понять можно, сроки поджимали.

В московском управлении бывать мне еще не приходилось, а в особняк ленинградского как-то заходил. Огромная приемная – по стенам лепка, паркет блестит, много цветов, в углу концертный рояль – стиль, культура! У стены – вежливая секретарша, если к начальнику – у нее надо записаться на прием. Она подготовит для него короткую справку: что за человек, откуда и предложит подождать. Или отошлет к заместителю. Или к инспектору. Или еще куда подалее. Тишина ожидания. На соседнем стуле сидит знаменитый артист. На диване женщина со скрипкой в футляре. На столе у секретарши мигает лампочка.

А соседнее помещение с множеством окон на Невский было, наверное, когда-то танцевальной залой. В глубине его, далеко-далеко за столом сидит благообразный человек, поблескивая стеклами золотых очков, и когда ты подходишь, он как-то не приближается. Он отдельно, его взгляд отдельно, твои проблемы отдельно. Я это к тому, что подходя к зданию на Неглинной, ждал приблизительно такой же церемонии.