Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Дальше была сцена, где Ветлугин-Ефремов в монастырской келье, превращенной в женское общежитие, слушает дивное пение юной девушки, которая станет его хористкой и последней любовью. Обворожительная музыка, надо сказать, была написана специально для фильма Евгением Дога. Нет, что говорить, и типажи, и натура, и музыка, а главное, глаза Ефремова были убедительны. Фильм обещал быть незаурядным. Зал горячо аплодировал.

Уж лучше бы я и остался при этом эпизоде, но черт меня поволок через несколько дней в кинозал. Фальшь, эклектика, смешение киношного реализма и театральной условности. Особенно искусственной выглядела центральная часть фильма, перенесенная из пьесы. Сам и виноват. Надо было не мнить о себе, а покорно окукливаться, перемешивать там, внутри, все к чертовой матери и рождаться заново. А может быть, и не надо было. Сколько бы раз ни поминалось имя Феллини, все равно в финале юная хористка зарыдала бы над стариком.

Оставалось утешаться чем и всегда: не я первый, не я последний.

Мои родственники со стороны мамы жили в неведомой мне Ново-Белице под Гомелем, куда меня возили один лишь раз, в двухлетнем возрасте. Так что в памяти ничего не осталось. Зато отцовская родня, и городская, и сельская, жила вблизи нас и держалась этаким дружным кланом. По праздникам собирались вместе, говорили по-русски и по-эстонски, пели протяжные песни. Выше все над хором звучал тоненький, будто детский фальцет моей любимой бабушки Амалии.

Предки отца происходили из Эстляндской губернии, с хутора в окрестностях города Раквере. Семья была видимо малоземельной, если прельстилась на выделенный российским императором надел к востоку от реки Нарвы. Сотни, если не тысячи таких же семей потянулись тогда на восток в поисках лучшей доли. Некоторые эстонские общины осели в Сибири, в Поволжье и даже на Кавказе…

Вот и на равнинном пространстве от Ямбурга до Гатчины, поросшем глухими хвойными лесами, было много деревень, хуторов, а потом и колхозов, где говорили лишь по-эстонски.

Вот сюда, в эстонскую деревню Ронковицы, что недалеко от Волосово, чуть не каждое лето нас с братом Эрнстом и привозили «на молоко». Высокий и добродушный, с пышными прокуренными усами, папин дядя Волли работал колхозным конюхом. Колхоз назывался «Ян Креукс». Дома стояли на некотором удалении друг от друга, и деревня, по существу, была скоплением хуторов. Каждому детству, каким бы оно скудным ни было, полагается нечто яркое, праздничное. Но все относительно, у каждого поколения свой «рай». Мне достались теплые морды лошадей и походы в ночное, качели и игры на сеновале с хозяйскими детьми Феликсом и Аврилей, пироги с морковью и домашнее мороженое из ледника, которое делал отец, приезжавший к нам на выходные. В эти дни в доме бывало много соседей, все о чем-то спорили в клубах табачного дыма, разобрать можно было лишь имена: Сталин, Гитлер и Риббентроп.

Война застала нас в тех же Ронковицах. До поры она шла где-то далеко, где садилось солнце, и у нас отозвалась лишь тем, что мобилизовали большую часть лошадей, чего нельзя было сказать об эстонских мужчинах – им покуда не доверяли. Но вот однажды по деревне промчался всадник, посланец сельсовета, придерживая коня, он прокричал, что немцы взяли Нарву и скоро будут здесь. В тот же вечер за нами приехал отец и на бричке отвез на дальнюю станцию Кикерино, до которой еще ходили последние поезда из Ленинграда.

С той поры все начало исчезать. Часть родни осталась за линией фронта, другая – эвакуировалась. Мы оставались в Ленинграде до последнего и за это поплатились жизнью Эрнста, а потом и отца. Две его сестры погибли в блокаде.

Жизнь отныне делилась на «ту» и «эту». Душа отвергала разрушительные перемены, цеплялась за прошлое. Еще не кончилась война, а я уже послал письмо с запросом на имя председателя колхоза «Ян Креукс». Через месяц в мой уральский барак пришел ответ, где сообщалось, что в Ронковицах мои родственники больше не живут. А еще позже я узнал, что немцы переселили их в Эстонию. Тут-то и зародился болезненный комплекс, сопровождавший меня в молодые годы. В основе его, как я понимаю, была связь с отцом и со всем этим утраченным навсегда миром, лучше, добрее которого я ничего не знал.

Впервые на землю предков я ступил, как ни странно, в солдатских сапогах. Воинский эшелон с новобранцами поздней осенью 1955года, миновав Псков, вкатился в равнинную местность с оголенными лесами и перелесками, черными перепаханными полями и островками хуторов, огороженных тесными посадками ёлок. Почему-то нигде не было видно людей. Станция, на которой мы выгрузились, носила два названия: Валга и Валка, что писалось на трех языках: эстонском, латышском и русском. Наша часть, говоря по-военному, дислоцировалась в эстонской половине города, но расположена была на обоих берегах пограничного ручья, так что жили мы, как и полагалось, в Эстонии, а в столовую и по нужде ходили через мостик в соседнюю республику Латвию.

Во время вечерних прогулок, печатая шаг и лихо распевая вместе со всеми: «Прощай, Маруся, дорогая, благодарю тебя за ласки, а может быть, еще не раз я посмотрю на твои глазки!», я с непозволительной для солдата раззявистостью пялился в лица редких прохожих, в освещенные окна домов, на незнакомую архитектуру костелов. Жизнь городка представлялась мне какой-то подавленной и угрюмой. По утрам люди в длинных плащах и с портфелями отчужденно выходили на работу из своих двухэтажных деревянных домов, обшитых крашеными досками, засветло возвращались назад и на улицах, казалось, больше не появлялись. Может быть, сказывалось прущее во все городские щели засилье военного гарнизона – кроме нас, неподалеку стояли казармы авиадесантной дивизии. И хотя гражданская жизнь аборигенов казалась подавленной, что-то неискоренимо чуждое для русского взгляда в облике города все же проступало. Вызывающе красиво выглядела оформленная какой-нибудь еловой веткой с шишками магазинная витрина, подозрительно смотрелась загоравшаяся в сумерках рубиновая надпись «Кофик». А тщательность, с которой дворники по утрам мели и чистили тротуары домашними мётлами, можно было уж и вовсе толковать как вызов. Да и латинские буквы, дублирующие вполне понятные русские надписи, были не иначе как уступкой западу. Поэтому вопросы бдительности на политзанятиях стояли на первом плане.

Вскоре нас перевели на северо-восток, в шахтерский край, на окраину города Йыхви. Всё здесь было по-другому. В неведомых шахтах под нами добывался горючий сланец, и подземная кротовья работа давала о себе знать лишь огромными отвалами пустой породы – островерхими терриконами. Они, вопреки технологии, не были пустыми и круглогодично горели, распространяя на весь край сладковато-удушливый запах газа и белесую пыль. Городки и шахтерские поселки вокруг – каждый со своим терриконом – были заселены не столько эстонцами, сколько вербованными маргиналами из России и Украины. Они без злого умысла, но повинуясь исконному инстинкту разрушения формы, целенаправленно подрывали эстонский жизненный стандарт, тихий, стильный и отчужденно-благонамеренный, приводя его в соответствие со среднесоветским. В отличие от Валги, здесь было шумно и грязновато на улицах, многолюдно на автобусных остановках и в магазинах, весело и пьяно по выходным возле клубов, особенно около клуба «Шахтер». В автобусах громко окликали знакомых, матерились, тычками одергивали детей. В магазинных очередях стояли впритирку, да еще надавливали. Да и по радио чаще всего пел непонятно какой Георг Отс. «Когда идешь ты на свидание, то выбирай короче путь…» – советовал он по-русски. Солдатики так и поступали – махнув через забор, бегали в общежития, где их всегда ждали.