Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Лето тогда еще было долгим, разнообразным в течении природных сезонов, неспешным в череде перемен. Каждый день тянулся так долго и подробно, что на закате солнца нужно было напрячься, чтобы вспомнить, что было утром. Это сейчас лето проносится сплошным массивом дней, как, впрочем, и другие времена года.

Что-то там не состыковалось с продажей хутора – то ли препятствовало РОНО, то ли у директрисы созрели планы продать его более выгодно. Мы дожили лето в Кольяку с намерением на будущий год начать все сначала. Так и вышло: у Тыниса умерла мама, хутор остался без хозяйки, и он предложил его нам. Хутор Лахварди располагался за пределами совхоза «Коммунист» и даже в другой волости, но в радиусе тех же четырех километров от Кяэрику и в двух от наших друзей.

Но Калев Рааве оставался в поле моего зрения. Бывая в Сихве, на центральной усадьбе совхоза, я всегда навещал его. Меня поражал его кабинет. Он сидел в комнате с открытым окном за полированным чистым столом, на котором не было ничего, кроме вазы со свежесрезанными цветами. Бумаги всякие, справочники извлекались из стола и шкафов по мере необходимости. Это был большой стиль, которым нам, в России, – увы! – не суждено овладеть.

Я впервые видел человека на крупной хозяйственной должности с таким необычным сочетанием деловых и личностных качеств – демократизм и элегантность, расчетливость и артистичность, импульсивность и дисциплина ума. И всё это, помноженное на культуру, которая легким касанием маркирует всё без различия, и в главном, и в мелочах. Вот руководителя такого типа катастрофически и не хватает в России, он нужен всюду.

А зимой в Ленинграде я получил от него приглашение участвовать в большом, республиканского значения празднике – совхозу «Коммунист» исполнялось тридцать лет. Я не смог поехать, ограничился письменным поздравлением. А весной его в этих краях уже не было – на центральной усадьбе на красивой лужайке громоздился лишь памятный гранитный валун, оставшийся от юбилея и очертанием поразительно напоминавший профиль Рааве. Сам он в это время находился в тюрьме.

Местная молва разносила такую версию событий. Грандиозный юбилей требовал денег, чтобы добыть их, пошли на какие-то рискованные финансовые ухищрения. Кроме того, были обещаны деньги от министерства, но они все не поступали. И тогда белозубый обаятельный Рааве обратился к одному совхозному ветерану, которому недавно тоже отгрохал показательный юбилей: слушай, у тебя есть сбережения, одолжи мне десять тысяч, не для себя лично прошу, ты же знаешь. Ветеран дал при свидетелях, под расписку. Юбилей состоялся, гости вкусно пили и ели, трещали съемочные камеры, чиновники из Таллинна желали совхозу здравствовать еще столько же. Срок прошел, а деньги все не поступали на счет. Калев Рааве просил у своего ветерана отсрочки. Тот на первый раз пообещал, а на второй пришел домой и повесился.

Кроме финансово-криминальной канвы, дело Рааве, как я догадываюсь, имело и другие аспекты. Эстония ведь все-таки была частью советского государства, всей этой дефективно-уголовной системы, поэтому в вину бывшему директору были поставлены также традиционные партийные провинности, как-то: «личная нескромность», «самореклама», «противопоставление себя другим». Да и то верно – в районе, как и в республике, ведь были и другие директора с иными принципами хозяйствования. И начальство разных уровней с иным пониманием того, что такое «человеческий фактор». Так что все нововведения надо было, прежде чем рекламировать, хорошо согласовывать.

А из тех, кто ставил его на отстающий совхоз и разделял его взгляды, никто на помощь ему не пришел. Еще недавно, в прошлом месяце, возглашали здравицы на юбилее, а вот теперь предали. Сейчас, в свете новой реальности я подозреваю, что был в этой истории, как во всякой хорошей драме, и третий, глубинный план. «Нашел чего праздновать, – думали или говорили про Калева Рааве. – Земля погибает без истинного хозяина, а он этой дьявольской власти хочет придать человеческое лицо. Чем она хуже, тем лучше!» Как бы то ни было, единственное место, где Калев Рааве, по мнению начальства, мог обдумать свои ошибки, чтобы стать как все, был исправительно-трудовой лагерь.

После выхода на свободу он не вернулся ни к чему, чем занимался и что ценил прежде, а стал служителем церкви, самым низшим по иерархии, в скромной кирхе Таллинна. На 61-м году своей жизни Калев Рааве поступил учиться в лютеранское учебное заведение, а в 1988-м стал пастором. Приход он получил в деревне Халлисте, недалеко от городка Вильянди, где когда-то работал секретарем райкома. Здесь его хорошо знали. Средневековая кирха Святой Анны стояла в руинах после пожара, случившегося здесь в 1956 году. Рааве провел несколько богослужений и на одном из них сказал прихожанам, что дает обет восстановить церковь святой Анны.

По всей Эстонии смерчем неслась экономическая разруха. Не было заработков. Продавали всё, что можно было продать: лес, металлолом… Казна была пуста, общественные фонды разорены. И в этой обстановке Калев Рааве объявил о сборе пожертвований и учредил комитет. И люди понесли взносы.

Не станем судить о том, что сильнее двигало помыслами и поступками семидесятилетнего Калева Рааве – усердие верующего или жажда отмщения оскорбленного. Так или иначе, в 1990 году в поселке Халлисте возрожденная церковь святой Анны была открыта. На торжественном богослужении в первом ряду в виде командированного чиновничьего мурла сидел бывший секретарь ЦК компартии Эстонии, изгонявший бесов из Рааве, а Рааве из жизни. Случилось, как Он и обещал: «…азъ воздам».

История будет неполной, если я не сообщу, что 1992 году Калева Рааве избрали в Эстонский парламент.

Кирху в Каллисте считают красивейшей лютеранской церковью Эстонии. О ней пишут, её показывают туристам. Рассказывают историю последнего пастора. Сам Калев Рааве с 2004 года лежит неподалеку.

В собственность нам достался рубленый, обшитый «вагонкой» дом из четырех просторных комнат, одна из которых служила кухней и одновременно столовой. Прежний хозяин актер Тынис Лепп в пору своего хозяйственного экстаза обшил две комнаты изнутри. Все они были соединены дверями, и в пасмурную погоду можно было ходить кругом, из одной в другую, вокруг жарко натопленных печей, поглядывая в слезящиеся окна на все четыре стороны света. В доме я обнаружил странную особенность, которой долго не мог найти объяснения: все дверные косяки были перекошены, так что верх дверного полотна образовывал щель, а низ ерзал по полу, оставляя след. Моих попыток выровнять полотно с коробкой хватало ненадолго – весною дверь снова превращалась в скребущий циркуль, словно всю зиму кто-то на нее давил. Загадочное явление мне объяснила старая Вирве с соседнего хутора. «Волли, оставляй такк, войну кутор Канниюри попадаль, ну… бомба… твой дом… ну… прыгала верх! Теперь она кочет положить, ну… свой место…» Выходило, что мой дом через пятьдесят лет сводила военная судорога, сруб так еще и не пришел в довоенное положение. Такова была собственность.