Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

За два дня дрова были расколоты. Жена подавала, а я укладывал их в поленницы. Но не как попало, а чередуя по цвету срезов, так что в сарае у нас появился своеобразный витраж или, вернее сказать, мозаика из торцов. Она была так красива, что когда дрова высохли и стали звонкими, их было жаль носить в печку. Несколько чурбанов комлевого конца я оставил для хозяйственных нужд. Один мы использовали как стол.

Увлекали нас не одни лишь ближние красоты, но и дальние панорамы, они менялись в зависимости от сезона, от погоды, от времени суток. Они были так хороши, что жена и сын время от времени брались то за пастель, то за акварельные краски. Особенно приятно было подняться на высшую вершинку холма в неустойчивую погоду. Можно было видеть, как далеко внизу, за десятки километров от нас, может быть уже в Латвии, над лесной равниной, похожей на южное море, плывет грозовой фронт, зловеще лиловый и набухший до тяжести, освещаемый снизу яркими вспышками, – и стелится шлейфом дождя, а по равнине скользят солнечные пятна, соревнуясь в скорости с тучами – это на разных ярусах облаков идет своя гонка, посылающая на землю косыми лучами игру света и тени.

Почти каждый вечер мы выходили за околицу возле бани, чтобы проводить солнце. Иногда усаживались на стулья, как на театральном представлении. Чистые закаты выдавались редко, чаще они сопровождались буйством красок, охвативших полнеба. Это были лениво подвижные, фантастические, часто неправдоподобные конфигурации облаков, с причудливой цветовой гаммой, менявшиеся на глазах. И каждый раз было жаль, что они больше не повторятся. В застывшем виде их можно наблюдать только в отполированной яшме. Но это чудо доступно и жителям городов.

Чем бы я не был занят, какие бы красоты и страсти не одолевали меня, под ними, в глубине души и сознания, подобно донному течению, всегда протекал невидимый стрежень самоедских и оправдательных рассуждений… Однажды они даже образовали статью.

Драматургия задумалась. Драматургия отступает. Не в том смысле, что уклоняется от служения своему времени, от прямого и честного диалога со зрителем. Драматургия словно очнулась, сбросила эйфорию своего мнимого всезнания и всепонимания, устыдилась легковесного нравоучительства, поверхностного скольжения по жизни, беглого и неглубокого знания человеческой души.

Учить жить стало стыдно, разоблачать плохое начальство – неинтересно, поспевать за злобой дня и вовсе невозможно. Драматургия в считанные дни лишилась большинства излюбленных ею конфликтов, многие из них просто отпали – не потому, что разрешились, а потому что перешли в ведение тех, кому и надлежало ими заниматься: министерств, ведомств, органов правоохраны.

Драматургия осталась один на один с человеком и сделала для себя немало важных открытий. Так она обнаружила, наконец, двойное течение жизни. Одна благопристойно плыла в русле общепринятых официальных установлений, призывов и показателей. Другая бурно кипела по скальным выступам реальной действительности, рождая и свою мораль, и свои верования, и свои авторитеты, и свою экономику. В этой двойственности драматургия обнаружила целую бездну подлинных, а не мнимых конфликтов, пригодных как для фарса, так и для высокой трагедии.

Пытливому взгляду драматурга открылись новые, причудливые, как бы сдвоенные социальные типы, например: партработник-взяточник, судья-уголовный преступник, врач-садист, учитель-циник, писатель-антисемит, министр-спекулянт и т. д. и т. п. За каждым из этих монстров угадывались годы изнурительной борьбы за «выдавливания» из себя человека, бессонные ночи в разговорах с самим собой на разных ступенях своего падения, невероятные усилия по охране своего «подполья» и неописуемый страх при мысли о разоблачении. Двойственность рушила не только неустойчивых, слабых или бессовестных, она вошла в каждый дом, в каждую биографию, став вынужденной, компромиссной формой существования. И уж само собой, нелегко, драматически, а порою и трагически складывались судьбы тех, кто хотел сохранить цельность своей личности, кто сопротивлялся этому тотальному расщеплению.

Обнаружив все это, драматургия не могла не прийти к новому для себя выводу о том, что самые сильные, глубокие жизненные конфликты, пристойные для отражения в литературе, рождаются не только во времена общественных потрясений – войн, революций. Но и в тихих, безмятежных на первый взгляд буднях, в этой глубоко презираемой театральными критиками мелкотемной трясине повседневности, вдали от цехов и строек, на всяких там кухоньках, дачках, квартирках, то есть в той жизни, которую принято именовать частной. И что из этих-то частностей во многом и складывается лицо, или физиономия, или гримаса – как угодно – нашей общественной жизни. И что тихие, усталые, безмятежные на первый взгляд будни при ближайшем рассмотрении оказываются упорной, неустанной борьбой за духовные ценности, цепью непрерывных микросражений за самое главное – человеческое достоинство, гуманистические принципы, за истину.

Больше того, драматургия может прийти к догадке о том, что социальные катастрофы как раз и являются следствием проигранных микросражений, результатом накопления частных, тихих конфликтов, не решенных вовремя, сигналом того, что разрушение личности доведено до предела.

Подумав обо всем этом, драматургия может прийти также к следующему выводу, самому важному для себя. Выводу о том, что для нее нет ничего важнее, чем жизнь отдельного человека – и общественная и частная, и явная и тайная, и что сопереживает она ему всякому – и беленькому, и черненькому, и что почитает она его как первопричину и цель всего, что делается на земле.

И если это так, то задумчивость и неторопливость сегодняшней драматургии сродни задумчивости и неспешности Кутузова перед Бородинским сражением.

(«Театр», № 11,1987 г.)

Если я урбанист, то спрашивается, почему с хутора в город меня никогда не тянуло, а из города на хутор – постоянно? Может быть, звучали отголоски генной памяти, ведь не так уж и далеко я отстоял от своих хуторских предков – всего на два поколения. Как ни интересна и разнообразна была моя профессиональная жизнь, как ни удобна была наша новая городская квартира в «элитном» доме возле гостиницы «Ленинград», на хутор я принимался собираться загодя, лишь только начинали продавать семена. И вот что удивительно – нашего приезда там ждали, и если случалось задерживаться, беспокоились, звонили. Значит, какую-то нишу в этой системе жизни мы заняли, сопряглись с нею душевно и физически, какую-то свою роль выполняли. Наш дом был крайним в группе обитаемых хуторов возле озера Пюльме, значит, мы замыкали цепь, прикрывали ее с юга. За нами километра на два тянулось безлюдье – поля, лес, малинник, снова лес, песчаный карьер – а там уже начиналось иная обитаемая система.