Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Принюхиваясь и подслеповато щурясь, кряхтя, вразвалку, припадая на правую ногу, старушка неспешно обследовала обе комнаты и спальни в доме и нежданно прошамкала со злобным торжеством в скрипучем голосе: «Ваш дом стоит на плохой землице… Когда венцы заводили, кто-то воду на землю вылил, которой покойничка обмывали… Не будет вам в этом доме счастья».

После этого бабушка, глубоко склонившись над кроваткой, что-то невнятно пошептала на ушко ненадолго забывшейся чутким сном малютке, окропила распашонку святой водой и приложила к темечку бумажную иконку с потертыми, мятыми краями. От этих лечебных процедур Леночка тут же проснулась и стала орать благим матом. Старушка тотчас засуетилась, получила положенную мзду в сложенную горсткой морщинистую лапку, спехом попрощалась и ретировалась, заковыляла, второпях подволакивая ногу.

«Дура старая, — неприязненно подумал про себя Панаров. — „Все стены пропитаны ядом, и негде главы приклонить", — прямо не дом, а замок готический с привидениями».

Либо сглаз был донельзя крепким, либо лекарство против него слабоватым, но ничего после посещения ведуньи не изменилось. Сестренка денно и нощно надрывалась, пребывала в громком плаче, во время которого внезапно в воздухе повисала беззвучная пауза, кожица на ее крошечном, страдальчески сморщенном личике синела, затем раздавался неистовый рев на весь дом, длившийся до следующей паузы с безмолвно распахнутым синюшным беззубым ротиком.

Может, Ларвы и Лемуры покойного, чье незримое присутствие в доме так явно ощущал в сумраке Алеша, вселялись в бедную беззащитную Леночку и делали ее одержимой?.. Повторить девятикратно древний обряд с бросанием в дверь на улицу, через спину, босиком, горсти черных бобов Панарову в голову как-то не пришло… Не выкупил Алешин папа у мертвых ни себя, ни своих — не очень-то он верил в магические обряды…

Грудь Леночка брала плохо и в весе почти не набирала. Алешина мама с глазами, замутненными слезой, причитала, вымаливала: «Это мне в наказанье, что я аборт сделать собиралась… Прости меня, пожалуйста, доченька!»

Панаров лечил нервы на свой старый, испытанный лад, и ночные драмы в спальне его, казалось, беспокоили мало.

Ко всем бедам, где-то через месяц после выписки малышка заболела, и врач поставил диагноз двустороннего воспаления легких.

Снова больница, опять хлоркой пропахшая палата, антибиотики через систему: сначала в капельную голубоватую ниточку вены на тоненькой, как прутик, ручонке, позднее — на крохотной мученической головке с запавшими родничками. Неделя за неделей — на больничной койке.

Прелюдия жизни сестренки была непростой.

Ко дню выписки Надежда сильно похудела, осунулась, постарела. Ей было не до старшего сына, что Алеша быстро почувствовал.

За долговременное отсутствие жены Панаров со злым упорством вскопал лопатой восемь соток на огороде да еще две во дворе, сам посадил картошку, разбил ровные, аккуратные грядки в палисаднике, деловито и с толком занялся парником и рассадой.

Вернувшись из больницы, Надежда быстро и буднично включилась в работу по хозяйству и даже таскала воду из колонки в больших оцинкованных ведрах. Шов после кесарева сечения, по ее словам, нисколько не болел.

В обязанности Алеши входило зорко и внимательно надзирать за настроением сестренки в люльке, предлагать ей бутылочку со сцеженным молоком и убаюкивать в то время, пока родители бились с огородом. Беда была в том, что Леночка наотрез отказывалась спать под мерные, скрипучие раскачивания. Крик из кроватки мог раздаваться, досаждать целый час кряду, и долготерпению мальчика приходил конец.

«Ну спи, засыпай, пожалуйста!.. Ну почему ты не спишь?..» — твердил он сквозь слезы, все сильнее толкая колыбельку так, что маленькая головка на тонкой шейке болталась из стороны в сторону, словно бутон тюльпана на ветру.

Скоро до сознания Алеши дошло, что спасением от пытки сестренкой является улица, и мальчик с радостью убегал при первейшей возможности, возвращаясь домой, лишь когда темнело.

«Смотри, не перебегай дорогу на другой порядок, а то машина задавит», — предупреждала мама, чем ее заботы о старшем сыне и ограничивались. Младшая дочь занимала ее жизнь без остатка.

Несмотря на горький опыт неудачного завязывания новых знакомств в детсаду, Алеша не страшился подойти и заговорить первым, особенно когда незнакомые дети не имели численного перевеса. Он был довольно крупным мальчиком — сказывалась шоколадная диета мамы во время беременности, и это придавало ему уверенности при встречах с ребятами своего возраста.

Подходящего друга с улицы он выискал всего за три дома. Худенький, горбоносый, кучерявый мальчуган в теплой голубой кофточке на пуговках, в осенней шапочке не по сезону, с завязками под подбородком и несуразным, огромным помпоном на макушке, забавлялся довольно однообразной игрой и, видно, не особо томился одиночеством. Он влезал с ногами на старую некрашеную лавочку у соседского палисадника, выпрямлялся во весь небольшой рост и спрыгивал вниз, в траву, после чего ряд незамысловатых движений повторялся сызнова.

— Давай прыгать вместе, — дружелюбно предложил Алеша после нескольких минут безмолвного наблюдения за соскоками незнамого мальчугана.

— Давай, — с готовностью согласился тот.

— Тебя как зовут? — поинтересовался Панаров, взобравшись на лавочку и поднявшись на ноги.

— С-степа, — немножко заикаясь, ответил ему новоиспеченный знакомец, уже почти дружок.

— А меня Алеша… Я вон там живу. Где вишня и черемуха.

Степа рос в семье с мамой, работавшей в одном из цехов на «Маяке Октября», и строгим отчимом, которого должно было именовать «папа Юра», с того же завода. Отчим кричал на пасынка и часто нещадно порол его ремнем почем зря. Пожалуй, потому тот и начал заикаться. Но утверждал, что когда-то давно его настращала большая черная собака — только он этого уже не помнит. Его мама, добросердечная и робкая женщина, искренне считала, что мальчику в семье нужен мужчина.

Других детей в доме Степы не было. Во дворе у них жила мелкая, но злющая дворняга, а в сарае похрюкивал упитанный поросенок, очевидно, до поры успешно скрывавшийся от недоброго ока Козляева.

Вскоре у Алеши объявился и второй приятель — Степин давний знакомый, представленный ему со всеми полагающимися формальностями.

«Я Павлушка, — бойко заявил темненький, загорелый сорванец, делая ударение в имени на «у», — у меня есть настоящая пограничная овчарка Найда».

Найда оказалась той еще стервой, готовой растерзать все живое, двигавшееся мимо палисадника, за забором которого, выкрашенным в темно-коричневый цвет, она носилась из конца в конец, словно осатанелая фурия, без привязи.