Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Сергей Олегович Захаров — врач, ученый и педагог, профессор Карлова университета в праге, заведующий кафедрой профессиональных заболеваний лечебного факультета. автор более ста научных пуб-в области клинической токсикологии, включая монографию «Challenges of mass methanol poisoning outbreaks: Diagnosis, treatment and prognosis of long term health sequelae». действительный член (Fellow) европейской ассоциации токсикологических центров и клинических токсикологов (EAPCCT), научный секретарь Чешской ассоциации профессиональных заболеваний. Родился в 1975 году в Советском Союзе, живет с семьей в Чешской Республике, воспитывает троих сыновей.

Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла…

День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы…

Игры детворы на улице со стороны похожи на забавную кутерьму воробушков над крошками хлеба, рассыпанными щедрой морщинистой рукой старушки у скамейки где-нибудь в городском сквере. весело и беззаботно чирикая и щебеча, забавно подпрыгивая и беспрестанно взмахивая короткими крылышками, как на гравюрах Кейнена, они кружатся, на первый взгляд, беспорядочно, сумбурно и бестолково, по сути же вполне осознанно, серьезно и со смыслом делая свое дело. древних авгуров, наблюдавших, читавших и знавших тайный смысл их незатейливых движений, давно уж нет меж нами. Цицерон был одним из последних волею судеб избранных птичьих жрецов…

Пожилые, тепло одетые воспитательницы вели неспешную женскую беседу на открытой деревянной веранде детского сада, изредка привычно и рассеянно поглядывая на своих подопечных — ребятишек из младших и средних групп, весело резвившихся в свежих глубоких сугробах метрах в тридцати-сорока, вблизи от забора, радуясь накануне выпавшему рыхлому снегу.

Ветра не было, и сухой декабрьский мороз почти не ощущался. прозрачный, искрящийся зимний воздух, слегка отдававший свежестью только что внесенного в дом с вечера постиранного и вымороженного за ночь белья, было легко и приятно вдыхать полной грудью…

…Снег был повсюду. Холодной тьмой проникал сквозь плотно зажмуренные ресницы, жгучим огнем палил на исцарапанных острыми льдинками щеках, тонкими струйками ледяной воды стекал за воротник, глухими звуками ребячьих голосов раздавался откуда-то издалека над головой, хрустящей студеной массой набивался в раскрытый рот, напрасно хватавший хоть глоток воздуха.

Он пробовал кричать, но сдавленное немощное мычание тонуло в радостном детском гаме. Он силился приподнять голову, но несколько суетливых ладошек дружно давило сверху на затылок, усердно погружая ее вниз, еще глубже в сугроб. Он судорожно вырывался всем своим телом, но на спине, руках и ногах ощущал неумолимую тяжесть чужих тел.

«Почему они держат меня? Ведь мне нечем дышать!» — недоумевал поначалу Алеша.

Искра первоначального недоумения вскоре сменилась страхом, паникой, леденящей агонией удушья, затем — черной звенящей мглой. Он потерял сознание.

Перестав ощущать под собой всякое сопротивление, малейшее движение, отпор, дети тут же утратили интерес к забавной игре с чужаком и оставили его одного неподвижно лежать у изгороди, вдавленного лицом в крупчатый снег…

— Панаров, ты что это в снегу валяешься?.. Ну-ка, сейчас же встал и отряхнул одежду!.. Быстро, быстро! — раздался вдруг где-то снаружи строгий глас воспитательницы, вернувший Алешу из небытия и заставивший поспешно и беспрекословно подчиниться.

Мальчик насилу поднялся на неладно слушавшихся ногах, торопливо подобрал валявшуюся рядом втоптанную в сугроб шапчонку, натянул ее на голову и принялся робко и неумело стряхивать промокшими варежками с еще великоватого, на вырост, пальтишка налипшие снежные хлопья.

— Вот заболеешь — что я скажу твоим родителям? — укоризненно покачивая головой, не сходя с места и не пытаясь никак помочь виноватым детским потугам, отчитывала Алешу краснолицая тучная женщина с крашеными волосами, короткими завитками выглядывавшими из-под облезшей норковой шапки, и нахмуренным, чуть прищуренным подслеповатым взглядом. — На тихий час будешь стоять в углу раздевалки… Ты наказан!

В четыре года непростые понятия вины, справедливости и смысла наказания еще не сложились в незрелом сознании ребенка в ясные, незатуманенные и легко постижимые идеи.

«Я же не сам!.. Я не хотел валяться в снегу — меня же держали, — грустно и недоуменно размышлял он, стоя раздетым, в одних трусиках, босиком на кафельном полу в углу меж детскими шкафчиками с верхней одеждой и зябко поеживаясь. — Но ведь лежал-то в сугробе я, а не они… Наверно, оттого я и должен быть наказан».

Последняя мысль показалась ему довольно разумной, как-то изъясняющей логику и последствия случившегося с ним, хоть где-то в душе смутно и угадывалось, что за примиряющим с серой недоброй действительностью «довольно» скрывается настырное «не совсем».

«Ведь если бы другие меня не трогали (не удерживали насильно), я бы не стал валяться в снегу, — резонно пришло на ум мальчику. — Значит, нужно стараться вести себя так, чтобы другие никогда меня больше не трогали (не желали или не могли сделать мне плохо), как сегодня».

Нехитрое правило поведения, подсказанное неудачным жизненным опытом вхождения новичка-одиночки в чужую, сплоченную временем и привычкой ребячью стаю, дополнилось осторожным наблюдением на будущее. «не все дети добрые», — устало переминаясь босыми ступнями на холодной глазури выложенного плитками пола раздевалки, благоразумно заключил про себя безвинно покаранный алеша.

За рано начавшими сереть окнами по-декабрьски быстро стемнело. в детсад один за другим потянулись долгожданные родители ребятишек.

Панаров не был в числе счастливцев, радостно убегавших домой первыми, и завидовал им. заводская смена заканчивалась в четыре; его мама работала в конторе леспромхоза допоздна, до пяти, и забирала сына одним из последних — когда зимний декабрьский вечер был что ночь.

На улице по дороге из садика было приятно ощущать свою ладошку в надежной, теплой взрослой руке и глазеть на желтые уютные огни в широких окнах приземистых двухэтажек, на высокий фонарь, освещавший хладным белым златом сугробы, синевшие в провалах вечернего мрака, на закоптелый обелиск кирпичной трубы котельной, на смутно серевший во тьме по левую руку каменный бастион аптеки, на белесые, прямые, восходящие к дрожащим льдинкам звезд столбы дыма над крышами топившихся дровами частных домов, мерно рассыпанных вдалеке вдоль порядка.