Стоян Даскалов - Огненные зори

— И что он тебе говорил? Ведь он не знает хорошо нашего языка?

— Он мне не говорит. Он поет.

Это еще больше обостряло любопытство.

— А в Италию он тебя повезет?

— Когда Италия станет свободной, поедем.

Антонио Веселини обезоруживал скептиков, увлекал молодежь. За жизнерадостность, дружелюбие и преданность комсомольцы избрали его своим знаменосцем. В сентябре 1923 года комсомольскому отряду поручили овладеть зданием общинного управления. Власти знали, что готовится восстание. Те, кто был под подозрением, как Ангел, домой не наведывались — опасались ареста.

Но село поспешило с восстанием, как спешит ручеек, прорвавшийся после взрыва через преграждавшую ему путь гору. Низвергаясь большой рекой, он заливает огороды и насыщает влагой потрескавшуюся землю. Село, многие годы готовившееся к восстанию, не дождалось сигнала. Вместо 23-го восстание начали 19-го. Зажег восстание, как бывало зажигал шнур подрывного заряда, Веселини. В ночь перед тем, как восстало село, он с любимой гармошкой в кармане отправился к общинному управлению. У здания дежурили вооруженные полицейские.

— Кто идет? — остановили его полицейские и щелкнули затворами.

Антонио остановился, достал гармошку и заиграл.

— Это ты, Веселини?

— Да, синьор.

— Что тебе здесь надо в такой поздний час?

— Серенада, синьор. — Веселини улыбнулся и пошел к дому Раи.

Поняв, что надумал итальянец, полицейские успокоились и разрешили ему поиграть.

— Ну поиграй, но побыстрее убирайся, а то схлопочешь по шее, лягушатник.

Он подошел к ним и заиграл. Вокруг собрались и те полицейские, которые должны были находиться в здании. В это время комсомольцы, укрывавшиеся в каменоломне, во главе с Ангелом проникли через окно в здание общинного управления и захватили винтовки и патроны, недавно привезенные сюда из города…

После первых же выстрелов полицейские пустились наутек, но всех их поймали, обезоружили и заперли в подвале. Из дома Ангела вышла Рая и развернула алое знамя. Первое в стране.

Все село праздновало победу. Но радость была недолгой. В ту ночь, когда пришел сигнал поднять восстание, в село нагрянули каратели.

Парней в красных рубашках схватили и повели наверх, к каменоломне, где Веселини выучил первые строки болгарской революционной песни. «Эй, дружище, что здесь делаешь с кувалдой? Новый путь прокладываю».

Эти строки он услышал от каменотесов, и они очень нравились ему. Он повторял их, пока не научился чисто произносить на болгарском языке.

Стояла ночь, темная, зловещая. Комсомольцев привели на то самое место, где Веселини, сидя на огромном камне под деревом, любил играть и видеть в деревьях корабли. Их привели туда, где он узнал от старых каменотесов, что мир разделен на два класса, которые борются не на жизнь, а на смерть. На этот раз их классу не удалось победить, и палачи ведут их на смерть.

Всех поставили в ряд. И вдруг в зловещей тишине — слышен был только стон гайдуцких гор — раздались звуки, похожие на пение сверчков. Нет, это не сверчки! Это звуки маленькой губной гармошки.

— Веселини! — закричали повстанцы, и гармошка заиграла свою бессмертную песню.

Палачи отобрали у арестованных личные вещи, но гармошку Антонио оставили.

— Замолчи! — рявкнул кто-то из карателей.

Но песнь бессмертия звучала все громче. Повстанцы подпевали.

Прогремел залп — и повстанцы стали падать.

Несколько секунд тишины, и снова подали голос сверчки.

Новый залп. Веселини упал, но сверчки продолжали песню: «Бандьера росса ла триумфера…»

Залп. Надломилось срезанное пулями деревцо, а музыка все звучала. Горы подхватили ее. Из руки убитого Веселини каратели выхватили окровавленную гармошку и смяли ее сапогами. Раздался тихий, как стон, звук, который, казалось, пробудил всех сверчков на Балканах.

И сегодня, когда человек приходит на это святое место, ему вдруг кажется, что он слышит хор тысячи сверчков. Будто собрались сверчки со всей земли.

На скамье подсудимых сидел дряхлый человек, бывший полковник царской армии, и напряженно слушал. Он старался вникнуть в то, что говорил главный свидетель — женщина с седыми прядями волос. Вернее, он не слушал, а всматривался в прошлое своими ослабевшими глазами. Ведь эта женщина была его прошлым, за которое его судили. Стенания эти пронзали сердце подсудимого, хотя оно уже не воспринимало чувств. Ему припоминалась белоснежная девичья грудь. И от этих воспоминаний все вокруг казалось белым: и скалистые горы, и ютившиеся в пади села, и люди, согнанные на площадь барабанным боем и криком: «Кто не выйдет, тот враг». Белой казалась и стена школы, у которой выстроили повстанцев, и выведенные на ней красной краской слова «Да здравствует рабоче-крестьянская Бол…».

«Готово!» — доложили ему. Но не успел он поднять руку, на которой блеснул золотой перстень с короной, — за этим жестом должен был грянуть залп, — как неизвестно откуда с криком выбежала девушка и встала перед учителем, измученным побоями.

— Меня расстреляйте! — крикнула она, окинув собравшихся безумным блуждающим взглядом. Командир задержал руку в воздухе, перстень ослепительно сверкнул. Ничего подобного до сих пор не случалось. Карательный отряд прошел столько сел, и никто не посмел остановить залп.

— Кто она? — резко спросил командир.

— Дочь учителя! — ответил растерявшийся кмет, которого каратели только что освободили из-под ареста.

— Убирайся! — Офицер, командовавший расстрелом, дернул девушку за руку.

Но она не отступала, судорожно вцепившись руками в отца. Ее светлая коса лежала на его локте.

— Эй ты, уберешься или нет? — Офицер с силой потряс ее за хрупкое плечико. Беретка слетела с головы девушки. В тот же миг он одним махом разорвал ее одежду, обнажив девичью грудь. Полковник опустил руку, так и не подав знака открыть огонь. Глаза его засверкали. Лицо порозовело. Он с явным интересом разглядывал девушку. В какой-то миг вспомнил свою жену в молодости и знакомых женщин. Он и не подозревал, что среди крестьянок может быть такое совершенство.

Девушка по-прежнему стояла перед отцом, закрыв его своим хрупким телом. Она стискивала зубы, жмурилась от солнца. Тело девушки словно было рассечено пополам. С одной стороны — изодранная одежда, а с другой — полуобнаженная статуя. Онемел не только безжалостный командир. Онемели солдаты, поднявшие винтовки в ожидании команды «Огонь!». Послышались стоны. Старики опустили головы, старухи стали креститься сухими костлявыми руками.

— Стыда у вас нет! Господи, покарай их!

— Лучше убейте! — закричали женщины. — Не держите ее так, не срамите перед всем селом!