Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Может быть таилось в этом некоторое самомнение, нежелание смешиваться с теми, которые на улице много говорят и кричат, а на экзаменах молчат. Но была тут, конечно, и своего рода честность логики: если революция так напирает, а правительство так упирается, то, очевидно, обе стороны в чем-то неправы. Да и кроме того, ведь не все же революционеры дураки и негодяи; и точно также не все охранители старого строя мракобесы или люди, действующие ради собственной выгоды. И у одних есть свои умные и глупые, и у других есть свои благородные личности и подлецы. А как разобраться?

Нам стало ясно, что это – стихия. А наука должна только изучать стихии, но никак не участвовать в них. И мы с грустью покинули университет, мечтая о том времени, когда можно будет вернуться к занятиям.

Итак, университет был закрыт. В Одессе мне делать было нечего. Но возвращаться к родителям на Кавказ – далеко. А вдруг скоро все успокоится?

И я поехал в Кишинев, куда меня давно приглашали погостить одни знакомые.

Думал я – поживу у этих гостеприимных людей две, три недели; за это время правительство одумается, даст нам справедливую конституцию; революционеры тоже одумаются, успокоятся; земские и городские деятели отдохнут от банкетов и резолюций; в общем, все войдет в колею. И я вернусь в освобожденный от инспекции и педелей 44 44 Педель – надзиратель за студентами в университете. автономный храм чистой науки.

Но время шло. Войска наши на Дальнем Востоке – у Сандепу, Мукдена, Телина отступали. Революционеры на Западе – в Киеве, Одессе, Харькове – наступали. Вслед за гапоновской истерией в январе начались волнения повсюду. В деревнях появились агитаторы, призывая крестьян к выступлениям против помещиков. А затем, уже в июне, одесские рабочие под руководством социал-демократов устроили пробное восстание, подожгли портовые здания; на броненосце «Потемкин» вспыхнул бунт…

В общем, ничто не предвещало скорого успокоения. И оставаться мне так долго в Кишиневе у знакомых становилось уже неудобным. Я отлично понимал, что всякий званый гость, если он засидится, неизбежно превращается в татарина. Таким образом, нужно или уезжать обратно в Одессу, или найти работу в Кишиневе и устроиться самостоятельно. Но какую работу? Уроки едва ли найдешь в такое тревожное время. Поступить куда-нибудь на службу – ужасно. Да и не стоит на короткий срок. Не заняться ли литературным трудом?

В Кишиневе издавалось тогда две газеты: «Бессарабец» и «Бессарабская жизнь». «Бессарабец» принадлежал знаменитому Крушевану 45 45 Павел Александрович Крушеван (1860-1909) – журналист, писатель, публицист право-радикального толка. Создатель Бессарабского отделения Союза русского народа. , имя которого было одиозно не только левым кругам, но и людям умеренных политических взглядов. О нем говорили в юго-западных городах и местечках, как о каком-то мистическом чудище: не то это был Вий, не то Вурдалак. «Бессарабская жизнь», наоборот, оказалась газетой либеральной, примкнувшей к недавно народившейся конституционно-демократической партии. Редактором-издателем ее был очень милый, умеренно-образованный местный подрядчик, и имя его, в противоположность Крушевану, ни для кого одиозным быть не могло уже по одному тому, что этого имени никто в мире не знал, кроме тех кишиневцев, которым он строил дома и хозяйственные пристройки к ним.

Разумеется, я, как либеральный студент, стал подумывать о сотрудничестве именно в этой газете. Но как сотрудничать? На каком амплуа?

Правда, еще в 1902 году, будучи на втором курсе, я написал замечательную философски-математическую статью: «Метод координат и его биологическое обоснование», послал ее в журнал «Научное обозрение» Филиппова 46 46 Михаил Михайлович Филиппов (1858-1903) – писатель, философ, журналист, физик, химик, математик. Популяризатор науки и энциклопедист. Основатель, издатель и редактор журнала «Научное обозрение». , и статья была напечатана. Но «Научное обозрение» – одно, а «Бессарабская жизнь» – другое. Кто из читателей газеты оценит глубину моей мысли и мое дарование, если я хотя бы в осторожной форме вернусь к теме о методе координат в настоящее тревожное время?

И, вдруг, на память мне пришло одно обстоятельство из моей прежней жизни: ведь с восьми лет до четырнадцати я был очень плодовитым поэтом и писателем! Уже первые мои стихи пользовались огромной популярностью не только в нашей семье, но и у соседей, живших наискосок через улицу! Может быть, действительно сделаться литератором? И я стал рыться в воспоминаниях…

Первое мое стихотворение было написано даже раньше восьми лет. Оно отличалось чрезвычайной краткостью формы, но насыщенностью в отношении содержания. В нем я сразу обнаружил то богатство и певучесть рифм, которыми отличались впоследствии все мои стихотворения. Написано оно было мною про самого себя и состояло всего из двух слов:

«Андрей червей».

Успех, сопровождавши это первое мое литературное выступление, был настолько велик, что все знакомые взрослые люди при встрече со мной цитировали указанное стихотворение и даже называли меня «Андрей червей». К счастью, однако, подобная ранняя слава не вскружила мне головы, а наоборот, заставила работать над собой и совершенствовать стиль. Уже через год после произведения «Андрей червей» я написал обличительное стихотворение против своей пожилой тетки, которая любила наряжаться и всегда требовала от горничной, чтобы та посильнее шнуровала ей корсет.

Стихотворение это кончалось следующими драматическими строками:

A вслед за этим написана была мною сатира на старшего брата – гимназиста, обличавшая его склонность к обжорству:

В общем, слава моя росла. Сборник моих стихотворений и эпиграмм ходил по рукам у моих сестер, братьев, родителей, теток, кузин и даже некоторых близких знакомых. Но все это ничто, сравнительно с тем головокружительным счастьем, которое неожиданно выпало мне на долю: мною заинтересовался сам Лев Николаевич Толстой.

Произошло это так. Приехала к нам на Кавказ из Москвы погостить одна дальняя родственница. Была она женщина солидная, образованная, вращалась в литературных кругах. Прочла она мои произведения внимательно, не просто так, a надев на нос пенсне. И при мне торжественно заявила родителям:

– Замечательно! Я обязательно пошлю это все моему другу Льву Николаевичу Толстому. Он безусловно пришлет прекрасный отзыв.

Нужно ли говорить, в какое волнение пришел я от подобного плана привлечь к моему творчеству Толстого, о котором все отзывались с таким уважением. Каждый день с нетерпением я ждал почтальона. И каждый раз спрашивал свою благодетельницу: