Наталья Суханова - Делос

И опять смотрю, и опять думаю, и вопросы за вопросами.

Но уже знаю. Уже почти не остается сомнений.

В ту ночь мне позвонил Юрка Борисов. Изредка мы перезваниваемся. А тут близился праздник, жены уже созвонились.

— Постой, постой! — напористо говорил Юрка. — Подожди, ничего но случится с твоими роженицами, если ты уделишь пару минут старому другу. Ну что, что там у вас: разрыв свода, что ли?

Хохмач-самоучка, ему всегда кажется, что это профессиональный шик — грубоватая шутка с анатомическими подробностями. Человек он, в общем-то, мягкий, тем больше ему нравятся жесткие анекдоты.

Чудак выскакивает на бруствер окопа и кричит заполошно: «Что вы делаете? Куда вы стреляете? Здесь же люди!» В анекдотах так много чудаков, не понимающих, что такое жизнь. Детей гонят в газовую камеру. Мальчик несет, прижимая к себе, котенка. Полицай — другому полицаю: «Побачь! Вот же садюга! Такой малой, а вже садюга: котенка у камеру!» А еще любимые Юркины шуточки, тоже с медицинским уклоном… Ругнулся вдруг: «Зародыш тебе под язык!» И я перестал его слышать.

Чего только не толклось, не проносилось, не возникало и вытеснялось в моей голове.

Слон Хортон, насиживающий птичье яйцо под солнцем и снегом, под дождем, под градом, под смех и улюлюканье. И только насмешку не смог он превозмочь — слез с дерева и побрел прочь.

И — как это?

Точно, только в такие минуты наши клыкастые, ушастые морды и становятся лицами!

Слон Хортон промелькнул со своим просветленным лицом, как и альфа-частица, что однажды в миллиарды лет проскакивает сквозь непререкаемую стену ядерных сил. Один только раз в миллиарды лет, как один только раз в миллиарды миллиардов лет вопреки величайшей механической инерции, уравнивающей все до ничтожества смерти, — возникает жизнь. Возникает и в великом своем детском негативизме говорит каждый раз «да», когда эти законы говорят «нет», — и «нет», когда законы говорят «да». И говорит до тех пор, пока ее «нет» и «да» сами вырастают в законы. Вот и все — тем и жива природа, что ее законы могут делать такие сальто, что превращаются в свою противоположность, и никакой тебе обреченности, а просто, как сказал бы Ежи Лец: «Умей превратить свою камеру в кабину космолета».

Мелькнула восторженная мысль, что между «редко» и «никогда» а-громадная разница! И хоть явно где-то я уже это читал, но что мне было за дело! Жизнь свободу свою тоже строит из того, что дано. «Сам бог бы не создал ничего, не будь у него матерьяльца». Чего только не выстроишь из того, что есть! Только бы было !

И об «антропном принципе». Я плохой читатель. Что бы я ни читал, все сопоставляю со своей профессией, все перевожу на беременности и роды. Это я у сына в каких-то его научно-популярных книжках вычитал про альфа-частицу, которая однажды в миллиарды лет умудряется так искривиться, что проходит сквозь непроходимое. Воистину прав Лукреций: не прямизна, а кривизна — свобода мира! И представлялась мне альфа-частица младенческой головкой, которой надо пройти сквозь то, что у́же ее самой, — и тогда кости черепа заходят друг за друга, и сизым гребнем идет сплющенная головка там, где проход ей как бы и запрещен.

И про «тонкую подстройку» независимых структурных единиц вселенной читал я в другой какой-то книжке, снятой с полки в комнате сына: что, возможно, только и есть одна такая вселенная, в которой осуществимы жизнь и разум, как в нашей Солнечной системе, возможно, только на Земле и существуют они. И думал я с тревогой: хорошо, конечно, коли некий бог, или счастливое совпадение, или самоорганизация подогнали одно к другому. Но вот что-то испортило здоровую землю, здоровую женщину: химикаты ли, аборты ли, вирусный грипп, выветривание, сквозняки на лестничных площадках, муж ли какую-нибудь заразу подкинул, йодом ли дала себя ошпарить знахарке, — и обиженная земля и не очень-то сберегаемая женщина стали бесплодны. И все-таки жизнь воскресла, затеплилась — хрупкая, ненадежная жизнь. Трех отвела ты, Катенька, на цветущий луг, а этого решила доносить, а оно, дитятко-то твое, совсем не там укоренилось, того и гляди само погибнет и тебя погубит…

Да, вот оно, случилось чудо, и почему мне, именно мне, на меня возложено спасти несвоеместное дитя? Но кому же и отвечать как не тому, кто дозрел до вопроса? Будто заранее было задумано: кто спросит, тому и отвечать. Да ведь кому же и отвечать как не тому, кто угадал, где и что зародилось и готово погибнуть? И у слона Хортона становилось вдруг лицо Арама Хачатуровича, с темными, не то трагическими, не то усталыми, не то просто сгустившимися к старости глазами, и этому лицу не мешал горбоносый хобот. И голос у слона Хортона был учтивый и хрипловато-низкий. Вообще слон Хортон был темнокож и трагичен, как негр-саксофонист, и хобот был у него, как саксофон, изогнут…

Когда, измученный, заглянул я в палату Кати, она тихо спала на боку, и рядом с нею и в ней спал ее ребенок, которому уж точно не судьба была бы появиться. Спало ее дитя и ее возможная гибель, спали мать и дитя, слитые любовью, решением и случаем.

В кратчайшие сроки собрал я консилиум — подтвердить или опровергнуть мой диагноз. Доложил. Вызвали Катю, посмотрели. Написал я: «Внематочная доношенная беременность». По таким-то, таким-то данным. Спрашиваю:

— Ну что, коллеги, уважаемые доктора, согласны?

— Да что же, пожалуй, — говорят коллеги.

— Так подпишите.

Мнутся. Не верится им все-таки. Позора на весь город — что город, на всю страну! — боятся. Смеху потом, если ошиблись, на долгие годы: «Как это вы там, в своей тмутаракани, установили доношенную внематочную беременность!» И сколько потом ни отбивайся — мол, был у нас чудак такой, Антон Аполлинарьевич, самому пригрезилось, и нас, дураков, убедил, — ан все равно позор. Но и прогноз-то какой — если действительно внематочная, промедление не то что смерти подобно, а и есть смерть. Мнутся.

— Ну, доводы против имеются? Что можете предположить другое? Что думаете? Предлагайте свой диагноз.

Молчат. Повздыхав, один за другим все же подписывают и уходят несколько поспешно — о чем теперь говорить? Теперь, пока не вскроешь, ничего не узнаешь.

Да и мне уже не до разговоров. Теперь я уже и рад бы, чтобы ошибкой это оказалось. Ведь если не ошиблись, если и в самом деле доношенная внематочная — в какую сторону ни кинься, какую ни избери дорогу, всюду ждут катастрофы. Все-все предусмотреть, и не опоздать, и не забежать вперед. Так уж всегда с чудом — потребны немыслимые предусмотрительность и работа.