Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Рарица, пока он говорил, улыбалась смущенно своей желтой улыбкой тыквенного цветка.

— Ой, а я с бурьяном в подоле… Сейчас я… — дурашливо хихикнула и шмыгнула в дверь, оставив жениха и свата в одном лице болтать ногами на табуретке.

Надя принесла из погреба кувшин вина, постелила чистую скатерть и поведала Скридону, что приключилось с ее сестрой, не скрывая, рассказала все, что знала — как водится у людей, готовых породниться. Словно мать, защищая единственное свое чадо, говорила Надя, как разбойник Бобу, зверь в человечьем обличье, подкрался к Рарице, автомат к груди приставил: «Пойдем со мной или пристрелю!» — и силой увел в лес, а там улестил ее воровскими речами, запугал угрозами… «Верите ли, баде, он как с цепи сорвался, бешеный, стоит с автоматом и улыбается, змея! Столько народу положил, страх сказать — что ему стоит на курок нажать? А виновата я, баде, я ее от себя отпустила…»

Мош Скридон слушал, кивая головой — верю, мол, да-да, согласен, куда денешься — автомат! А Рарица умылась на скорую руку, переоделась и стояла в сенях, дрожа, как от озноба. Правду говорит Надя или от себя приплетает? Она же сегодня и за сестру, и за старшую в доме, вместо матери, и за сваху. Но разве знает женщина правду о другой женщине, истинную правду, как она есть?

Помнит Рарица: Бобу, державший в страхе десятки деревень, понес ее за опушку леса, под зеленый полог-шатер, и она перестала его бояться… Потом прошло время, и он сказал: «…тогда сестру твою полюблю, раз ты, ягодка, опять упрямишься». Как забилась-заплакала Рарица, от ревности разум помутился, схватила Бобу за рукав: «Не ходи-и-и! Не надо-о-о! Делай со мной, что хочешь, вот я — меня возьми, А сестру не трогай. Не тронь сестру, баде, клянусь, застрелю тебя, елси к ней пойдешь!» И он засмеялся, снова взял ее на руки, и от радости она разбила кувшин…

Вернулась Рарица в комнату приодетая понарядней, причесанная, тихо проговорила:

— Так что ж вы здесь-то… Прошу, зайдите ко мне, посмотрите, как живу. — И втроем они перешли к ней во времянку.

Вскоре появился Надин муж, и вчетвером осушили они бог знает сколько кувшинов молодого осеннего вина, болтая с разных разностях и ни словом не обмолвившись о женитьбе.

Когда на улице совсем стемнело и Надя вдоволь наговорилась, муж ее сказал:

— Не забыла ты, женушка, что дети дома одни? Пора бы их накормить да спать укладывать.

И они засобирались, распрощались, как ни в чем не бывало, словно не было в доме жениха с невестой и все давным-давно само собой разрешилось.

А баде Скридон что делает? Бедовая его голова ногам покоя не дает — спрыгнул со стула, щелкнул каблуками, точно гусар в мазурке, и выругался:

— Рэрука! Ах, леший его забери, где тут у тебя хороший топор?

— Что-о-о?!

Глаза ее, светло-голубые, выцветшие, округлились: зачем среди ночи топор в маленькой времянке, где четвертый год живет одиноко безмужняя молодка?

— Да ногу эту отрублю к чертям!

Засмеяться Рарице или испугаться? «Топор… Опять зуб кому-нибудь рвать? Зачем ногу-то рубить? А вдруг Надя лишку наговорила… Ой, глупая я… С одним мужем жизни не было из-за Бобу, теперь этот, на мою голову, с топором под подушкой спит…»

И она — просто, по-детски:

— Баде, так нет топора в доме, один секач…

Тогда баде обнял ее за плечи, как молодого несмышленого рекрута, и сказал мягко, ласково:

— Рара-Рарица, краса-девица… Ох!

И ни тебе целовать-обнимать — уселся снова на стул и давай шнурки теребить на ботинках:

— Что за обувь делают, лихоманка их тряси! Жмет клещами, хоть плачь…

Покраснела Рарица, как девчонка: мужчина в ее комнате разувается.

— Что это вы, баде Скридон? — только и спросила.

— Да говорю, ботинки ссохлись, пока на стуле сидел. Догадалась бы, умница, попросила гостя: посиди, баде Скридон, и на постельке…

Так и остался Спиридон Патику по прозвищу Кирпидин во времянке Рарицы Катанэ. Недели через три, в разгар медового месяца, принес молодожен после дежурства на складе топор и прорубил еще одно окно в сад.

— Слово себе дал… Сколько мотало меня по темницам-подвалам, как-то не выдержал, в тот день и поклялся: где ни пристанешь, Скридон, в какой уголок ни загонит тебя судьбина, — хоть на рога встань, а сделай, чтобы света было много! Пусть всю комнату зальет светом, — повторил он. — Моя Рарица все улыбается, а я и не разгляжу, что у нее за улыбка. Ну-ка, ну-ка, веснушек-то — всю обсыпало!

Тогда же, осенью, продал Скридон бочонок вина, занял у шурина три сотни, привез шифера и перекрыл заново крышу на времянке. Копался в огороде, чинил плетень и на ходу приговаривал, подбадривая хозяйку:

— Посмотри на людей — чем мы хуже других, Рарица? Сказал же тебе: «Не ругайся, не бранись, мы от мамы родились!»

И в один прекрасный день увидели соседи, как парочкой отправились они в гости, через месяц опять вернулись с другого конца села под утро навеселе — позвали их на крестины. Скоро и к ним стали заглядывать, а во дворе уже не жалкая хатенка, стоит дом о шести окнах, за домом загон, где шесть овечек блеют, и Кирпидин, хозяин-работяга, как прежде, с утра до вечера трудится, не покладая рук.

И вот, селу на удивленье, тринадцатого января шестьдесят седьмого года, как записано в книге рождений роддома, Спиридон Патику проснулся отцом мальчишки-здоровяка весом в четыре кило двести.

Тем временем в больнице… В палату Рарицы заглянул дежурный врач и из коридора, не заходя:

— Где ваш муж, мамаша?

Был он возмущен и даже зол, но очень уж казался молод и к тому же сильно шепелявил, оттого и получалось безобидно:

— Где он, шпрашиваю? Ну, я ему покажю!..

Заметил, больная Патику плачет. Трет кулачком глаза и всхлипывает по-детски, словно маму потеряла посреди ярмарки.

— Шьто вашь бешьпокоит?

Врач приоткрыл дверь, подождал ответа, вошел… Рарица хотела было приподняться, но вспомнила, что раздета, что не у себя дома, а в чужой казенной постели, и быстро накрылась одеялом, незаметно утерев слезы уголком простыни. Но глаза, глупые, нет с ними сладу — капают и капают из них слезинки, как со старой стрехи. Ручьем потекли, хлынули на подушку, как в тот день, когда вернулась Рарица от первого мужа домой, к сестре, и плакала навзрыд, проклиная горемычную свою долю: «Лучше в петлю, разом покончить, леля…»

Не умела она таиться. Секреты и недомолвки точно грузом ложились на плечи, хотелось поскорее скинуть эту тяжесть, а то и жизнь не в жизнь. Сызмальства и от Нади не было тайн. «Когда расскажу тебе все-все, легче становится, леля, — смущенно говорила Рарица. — Знаешь, если что-то надо скрывать, то кажется, будто меня в темный погреб посадили или в яму какую…» Лучше уж открыться, признаться — не тыкаться впотьмах, а зажечь пучок соломы или лучинку, пусть освещает все без прикрас, даже самое неприглядное.