Василе Василаке - Пастораль с лебедем

«Эй! Ты меня слышишь? Прекрати, а то сейчас я тебе покажу!»

Лошадь подняла голову, разглядеть, кто там мельтешит под ногами — лаять не умеет, поднял скулеж, а пыла хоть отбавляй!

Пес запрыгал вокруг, как воробей около помета.

— Подойди поближе, я тебя грамоте копытом поучу, — зафыркал буланый.

— Я — енот! — кособоко и неумело задрыгал передними лапами пудель. — Смотри, как я умею ловить птиц! — и, играя, радостно вертясь и прыгая, пудель снова тявкнул.

В это время Деспина вошла во двор и прислушалась: «Кто там шастает по саду? Что за собаки меня сторожат?!»

Она не обратила внимания на то, что дом ее, и двери, и окна, оставшиеся открытыми, теперь плотно занавешены и заперты, а на дверях даже висит замок.

Тоска улетучивалась из любящего сердца Деспины, словно утренняя дымка над прудом. Час назад и утро казалось ей неприкаянным, и дом — проклятым, и завтрак — постылым, и жизнь — никчемной.

А ведь, проходя мимо деда Антона, она могла и не поздороваться. Такое только в сказках бывает: скажешь Ивану-дурачку «здорово, молодец», — смотришь, а судьба тебе его в благодетели подбрасывает. Ну и хитер этот дед Антон! Деспина ему: «Доброе утро, дед, как поживаешь?», а он: «Пусть будет, если оно тебе добрым показалось». Ничего себе сказочный Иванушка…

В груди у Деспины разлилось теплое дочернее чувство к старику Беллони. «А что? Загляну вечерком… Обязательно зайду, обрадую его, вон он как посреди ночи Ангелу обрадовался! Просто спрошу, что сказали на почте про Ангела…»

Но тут что-то заныло в душе: «Ой ты моя горлица! Голодная ты у меня, а глупая твоя хозяйка все о себе да о себе… Ну, потерпи еще немножко, скоро тебя выпущу. (И что за дурацкий лай в глубине сада?! Не посмотреть ли?) Совсем скоро, милая, выпущу, как только баде Ангел вернется из Яловен с тетей Анфисой. Так и спрошу дядю Антона: «А как там НАШИ, скоро ли?..»

О ком же думала Деспина? Кто эти «наши»? Неужели Анфиса и Ангел?

Она прыснула со смеху: «Хи-хи-хи… Тетя Анфиса как копна, а Ангел рядом с ней как косарь, руку подает, помогает забраться в вагон, надо же подняться по ступенькам, потом спуститься… Держитесь, матушка! Граждане, посторонитесь… Эй, парень, бутылочку лимонада для гражданки…»

Тут Деспина очнулась, огляделась, видит — лошадь. Когда только успела из сада забрести в лес? Ну и ну, милая! Пасется какая-то лошадь, а рядом ходит почтальонша с сумкой. Хозяин небось гадает за кустом: «Что за чудачка по лесу гуляет с почтой? Может, собирает лошадиный помет, подмазать дома печь или завалинку?»

Ох эти влюбленные! Перейдя межу своего сада, она оглянулась: не видел ли кто-нибудь, как она блуждала по поляне вокруг лошади с сумкой Ангела на плечах?

«Пойду-ка лучше в дом и починю сумку. Разве можно с таким ремнем шагать по селу на виду у всех! А под вечер зайду к дяде Антону — ну, какие новости? Что слышно на почте? А я к вам, простите, за ремнем. Посмотрите, может, найдется в хозяйстве что-нибудь подходящее. Этот совсем износился… Кстати, а от НАШИХ нет вестей?»

Казалось, дед Антон Беллони уже свекром ей приходится. И что же их породнило? Всего лишь затрепанная почтальонская сумка. Вот вам и тайна, и любовь, и память…

Одно лишь до поры до времени оставалось неведомым — страшная кончина Синькина от ракеты Ангела-градобойщика.

Перевод М. Ломако.

Три дня прошло, как распростился с миром Георге Кручяну, четвертые сутки лежал покойный в доме, за полдень перевалило, а о похоронах не было слышно. Еще вчера полагалось бы предать тело земле, по христианскому обычаю, на третий день от кончины. Но как на грех, не успели обмыть усопшего — нагрянули из района врач, майор милиции и следователь из прокуратуры. Сделали вскрытие, подписали акт экспертизы и медицинское заключение, перекусили наспех в фельдшерском кабинетике и увезли с собой сердце покойного. Зачем им сердце понадобилось, какую в нем крамолу углядели? Подумаешь, сердце — мускул и только. Но комиссию сомнение взяло: нет, граждане, тут дело нечисто. Упакуем-ка мы сердце вашего земляка в банку со спиртом и доставим в райцентр, пускай другие спецы разбираются, заодно и прокурор самолично. А из райцентра потянулся слушок: от великих сомнений повезли банку под охраной в головной, самый то есть главнейший институт, и стало быть, Кручяну вроде как не своей смертью помер. Напустили страху врачи: мол, не просто сердце у него лопнуло, а шаром раздулось, обросло непонятно чем, словно трухлявый пенек мхом. Бьются доктора, ночи не спят, а поутру руками разводят: нет, люди, не знаем, отчего нежданно-негаданно к человеку смерть явилась. Вот те раз, а как же с похоронами? Да уж так, отвечают, денек-другой, похоже, придется подождать…

Чудно наш мир устроен, ей-богу. И почему это человек в нем такой хлипкий? Никому про то досконально неизвестно, всяк по-своему разумеет, вот и маялось село, стонало от недоумений и догадок, от магалы к магале [14]носились слухи, один другого хлеще да несуразней. И неспроста, ведь уже года этак четыре с половиной здесь не вспоминали о похоронах. Постой, постой… кажется, лет пять сравнялось, как умер последним дед Костэкел, тот самый, которого родственники и соседи на прошлой неделе, в пятницу, помянули. То есть не то чтобы помянули христианским манером, — с застольем, зажженной свечой в доме и подношениями «на помин души» — нет, просто к слову пришлось. Нынешний хозяин бывшей Костэкеловой хаты кончил городить новый забор, и теперь они с соседом чинно восседали на завалинке. Как водится, кувшинчик не порожний и стаканы до краев полные. Где забор, сказывают, там и двор, а где двор, там и говорку плетня и здравствовать соседу пожелаешь, перебранку затеешь…

— Так, говоришь, сколько жили, ни разу со стариком не поссорились?

— Куда там! Мош Костэкел только отнекивался: «Дался тебе забор, Гаврил! Ну ладно, говорит, сделаем, такой справим — правнуки спасибо скажут, нам вместо памятника будет. А сначала давай-ка с тобой поругаемся, ладно? На что нам эти городульки, лихо им в бок, если не ругаемся? Чтобы гнили под дождем? Смотри, говорит, твой абрикос на воле растет, зачем его досками забивать?..»

Гаврил поглядел на соседа: мотай на ус, Петраке, как мы с Костэкелом уживались. Пусть и у нас все идет ладком да мирком.

— Земля ему пухом, угостим старика, чтобы нас не забывал…

Гаврил наклонил стакан, и земля жадно выпила несколько капель: «Твоя доля, мош Костэкел, будь нам заступником, чтобы по-доброму уживались соседи и абрикос плодоносил, а урожаем меж собой будем делиться, как с тобой этим вином…»