Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Никанор продолжал:

— Я тогда как раз торчал в камышах, хотел свои верши перенести, а то, понимаешь, помощник выискался, рыбку таскать. Ну, затаился, дай-ка, думаю, погляжу, не Георге ли повадился со скуки. Сижу, значит… какая там рыба, вон парочка на берегу, Георге с Руцей… Послушал эту его байку, и что-то отпала охота место менять — сам я стал на сову-полуночницу похож. Они молчат, и я помалкиваю. А одинокий лебедь плывет по воде… и тишина, как на том свете. То болтали, как на футболе, а тут будто языки проглотили. Думаю: что они, черти, делают? Слышу, Руца шепчет:

«Баде Георге, страшно мне… Ты это нарочно придумал? Я теперь буду бояться запирать склад: вдруг летучая мышь набросится? Знаешь, сколько их там, над фермой? Один раз прямо в волосах запуталась. Так я закричала, думала, с ума сойду со страху».

«Ну, что ты дрожишь, маленькая? Она помочь хотела, Руца, давалась в руки».

И опять ее голосок: «Да, баде, маленькая я. Никто меня не жалеет…»

И Георге: «Пошли, малышка моя, поймаем одного мышонка, и я научу тебя делать любовные крючки…»

Никанор вытер ладонью взмокший лоб:

— Сижу я, братцы, как лягушонок в воде, глазами лупаю, а видеть ничего не вижу — влип! Шарю вокруг: куда верши подевались? — их и след простыл. Надо было мне это слушать? Вот, думаю, лебедь, гордо плывет по озеру, а человек что? С дрянцой… Понял ты что-нибудь, Тудор?

Жених пожал плечами, не хватало еще всяким басням верить.

— Нынче молодые только дважды два знают, так-то, сват. А Георге расписывал Руце, пока шли в гору, к ферме: «Надо поймать эту ушастую живьем, фа, обмотать красной ленточкой. Потом найдешь муравейник с рыжими муравьями… знаешь, кусачие такие… выроешь ямку, и туда ее, пусть муравьи разбираются, птица это или мышка. Увидят они красное, подумают, что огонь, и набросятся на добычу. Как бы ни дергалась, вмиг сгрызут, оглянуться не успеешь, останутся в ямке рожки да ножки — те самые косточки для знахаркиных надобностей, и дужка тоже там…»

Скорбно сведя брови, слушала его мать невесты. Одиноким лебедем на пруду виделась ей доченька, бесталанная…

Жених отодвинулся от стола, цыкнул зубом: «Обхохочешься с вами. Ну и горазд сочинять, дядя Никанор». Зато тетка его сидела не шелохнувшись, словно памятник, в точности как на фотографии с колхозной Доски почета, где над портретами золотые буквы: «Наши женщины — активистки». Она там первая, Вера Бостан, председатель местного женсовета. Но и ее терпение лопнуло:

— Ага, вот оно что, Никанор, — проговорила многообещающим тоном. — Вот как ты вора выслеживал. Сказал, украли у тебя верши, а сам их потерял! Охота была барахтаться в тине, от парочек прятаться… — с доверительной улыбкой она обвела взглядом гостей: — Не слушайте вы, ему приврать пара пустяков! — и решительно обрушилась на племянника: — А ты, Тудор, сидишь сиднем, как дед старый. Где твой сват? Сколько можно ждать?

Тудор послушно вскочил: бегу за ним, тетя. Улыбаясь в усы, схватил со стола пачку сигарет, вышел, и через приоткрытую дверь в комнату потянуло табачным дымком. Поспешил за сватом, называется!

В сени доносился до него теткин голос:

— Сватья Мара, послушайте меня, Никанор и не такого наговорит. Я-то знаю: не кость нечистой силы им в глотке застряла, нет! И при чем тут муравейник с красным бантиком, дорогие мои? Лучше скажите, куда пропал лебедь с озера. Ну?.. А я выведала: Кручяну его застрелил, мда. А Кручяну кто науськал? Эта дрянь, Волоокая. Сказала: «Хочу разок в жизни отведать лебединого мяса». Знаю, ее подучила одна сводня из Балаешт: «Накорми, девка, своего любовника мясом лебедя, и до гробовой доски он от тебя не отстанет». Бог ему судья, нашему Георге, послушался и застрелил птицу. А Руца про другую ворожбу прослышала. Самому Георге она зажарила гусиную гузку на вертеле, а лебедя сплавила — отвезла в село Збероая, к Серафиме-знахарке, та ей нашептала на лебяжьем пухе и отсыпала приворотного зелья. Жена Георге, Ирина, мне рассказывала: надо вшить за воротник заговоренный пух, а на другой день перепонки от лапок, тогда мужик навеки к тебе присохнет, ни одна злодейка не отобьет. Она ко мне с жалобой приходила в женсовет: ездила, говорит, к той же старушенции из Збероаи, всучила сторублевую и та — куда денешься, такие деньги! — призналась, как на исповеди, что Руца замыслила совсем их развести с Георге. Горькими слезами Ирина плакала: семья рушится, а у нее трое детей. Как, спрашивает, жалобу писать, кому, где взять свидетелей? А я чем помогу? Не докажешь на суде, разве что воротник распорешь да пух развеешь. А в результате наш колхоз пострадал. Павел Гаврилович, тогдашний председатель, купил пару этих несчастных лебедей за сто пятьдесят рублей. Да протянуть радио на пруд тоже в копеечку влетело. Да накупил в городе пластинок, специальную музыку нашел: «Лебеди на озере». И вот радио молчит, потому что пропали птицы (на лису их списали в отчете), пластинки пылятся на полке, вместо музыки лягушачий хор. А в колхозной кассе убытки…

Воскресный день, собрались за столом пожилые люди, чтобы прийти к согласию и благословить детей своих, но о чем они речи ведут? Как попадается курице в куче мусора зернышко, так и они выхватили из текучего песка будней блестящий камушек — судьбу их односельчанина Георге Кручяну. Сошлись тут любовь и тюрьма, семейные передряги и ревизионная комиссия, сковородка со шкварками от жареного гуся и жена с сотней для знахарки. И трое детей. И небывало уродивший виноградник… Но для чего все это происходило на свете и для кого? Для того лишь, чтобы умер человек, а вслед ему неслись слухи и домыслы?

Вот невестины родители: о Кручяну ли у них сердчишко ёкает? Да уж нет, о дочери Диане. В селе с пеленок ее звали Динуцей, деточкой, а теперь жужжат, как осиный рой, перемывают косточки: у нашей деточки пузо скоро на нос полезет! Бедная, бедная мама… Каждое воскресенье она ездила к черту на кулички, то поездом, то автобусом, до того института, что в Бельцах по соседству с собором… Правду сказать, она успевала и перед собором постоять, перекреститься. В кошелке ждали своего часа жареные цыплята, четыре-пять ломтей свежей брынзы, кружила пчела над склянкой с медом… Да мать скорей умрет, чем расскажет, как она сокрушалась, что дочка встает с постели прямо на пол босыми ногами — пол в общежитии деревянный, холодный. Потихоньку от мужа привезла Динуце коврик: «Простынет, бедная, это книжное учение — сущая каторга!»

Теперь у дочки диплом, и сто́ит он трех приданых, но в нагрузку к нему — довесочек… Кто же так постарался, сглазил девоньку? И волосы у нее не те, из конопляных стали рыжего цвета, и ногти серебром покрылись, и губы перепачканы, словно зеленых орехов наелась, любого научит, как одеваться да красоваться. Мать только смущенно спрашивала: «Диночка, почему по выходным не навестить нас с отцом? Свободная ведь… ну, если не скучаешь, хоть так просто, чтоб люди видели, а то подумают, что мы от тебя отказались. Пройдемся вместе по селу, спустимся в долину к тете Мэриоаре, тогда скажут: смотри, отец у нее чабан, а какая дочка — точь-в-точь старая учительница, внучка мельника Тарантая…»