Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Жена махнула рукой: покатилась тыква, понесло Никанора… Широко зевнула, лениво, со смаком. Бостан из уважения умолк, подождал, пока утихнет сладкий стон, но Вера еще разок зевнула от души, пожаловалась:

— Ох-хо-хо!.. Простите, дорогие, вечером поздно легла. Печку перекладывала, а то стала дымить…

Потерла лицо ладонями, словно умылась, зашептала что-то матери невесты. Поднялись обе, как по команде, задвигали стульями, выбираясь из-за стола. Никанор молчал, как молчит человек, которого оборвали на полуслове, но он зацепился за ниточку в уме и не отпускает. Хлопнула дверь, и он горячо стал доказывать отцу невесты:

— Видали? Им не интересно. А я думаю, сват, эта птица — знамение! Знаете, у меня в телевизоре мыши расплодились, хоть из дому беги.

Он усмехнулся и крикнул вслед ушедшим женщинам:

— Вернись, жена, расскажи свату про телевизор!.. Такие штуки там мышата творят — кошку выжили из дому. А что? Тепло им там, чисто, можно сказать, на электричестве живут, концерты слушают, весело… А что за радость пташке сидеть голой грудью на железках? Такая кроха греет пять холодных гаек и три яйца! Понятно, почему, например, моль жрет капрон: кругом один капрон остался? Но эта бедная птица…

Никанор покрутил головой.

— Сват, помните семьдесят второй год? С февраля дождя не было, капельки воды с неба не упало. Март пошел, дождя нет, апрель проходит — ничего, в мае даже росы на траве не видно. Уже люди ходят серые с лица. И не стучат себя в грудь, что пешком гуляют в космосе, а думают, как быть с землей, чем кормить фермы. Может, послать за соломой в Казахстан? Так в трубу вылетишь — все, что дает наша ферма, дешевле вагона соломы. Ее еще привезти надо, не забудьте. Транспорт, машины, бензин — бьют по карману, будь здоров. Эх, сват, натерпелся я… когда дождя нету, всякая муть лезет в голову…

Ну вот, вспомнил я это и так погано на душе стало… Путаются под ногами умники с корзинками вместо панамок… Плюнул я и пошел с горя в лес: поброжу, пока братец из Калараша вернется, остыну малость, а то жара такая — сорок градусов с ветром! И клянусь вам, сват дорогой, смотрю на лес — зеленый стоит, заросли густые, а не радуется душа, хоть криком кричи. Как увидел птенчиков на гайках, сердце будто не на месте. В лесу-то славно, полянки с травой, а когда поездом ехал, в окошко глянуть было страшно. За Пырлицами что творилось, мать честная!..

Скривившись, Никанор замолчал и потер рукой лицо, словно, как в тот день, не то лесная паутина налипла, не то кожа горела от суховея.

— Давно такого урагана не припомню. Сколько дней тогда, в мае, свистело и выло, и на душе кошки скребли… Значит, едет наш поезд… Выглянул я и глазам не верю: что это по небу летит, неужто земля? Черные пыльные тучи в воздухе, и клубятся, и несутся. Что за тучи, откуда? Это же горы наши, это долины летят. Словом, родная колхозная землица…

Никанор повертел стакан в руке, помолчал.

— Мы теперь по науке пахать стали, верно? Приезжали к нам как-то с лекцией, говорят: обработка почвы — целая наука, тут тебе, брат, миллионы гектаров, а не грядка под укроп. И с поезда я вижу: ветер выдергивает пшеницу, как шерсть с облезлой овцы, с корнями, с землей, и гонит по воздуху. Темень кругом, солнца не видно, будто саранча налетела. Конец света, и только. В наших краях холмы спасают, а в Бельцевской степи ветер гуляет, как на аэродроме. Говорю себе: вот, Никанор, вот оно, проклятие, — труд человеческий развеялся по ветру. Куда же забросит эту землю, где она успокоится? Потом я подумал, когда уже плюнул на трех оглашенных с «ручной» птицей и ушел в лес: гуляешь ты, Никанор, руки в брюки, а где-то ветер несет по небесам пшеницу. Хорошенькое дельце! Тебя в лесу жара не бьет по темечку, но птица отсюда удрала, высиживает гайки под навесом, и у детей пустые корзины вместо головы. Забрел в чащу, благодать — тенек, воздух так и ходит волнами, прохладно посреди пекла. В степи-то сорок два было, по радио передавали, да и в лесу кое-где ящерицы повылезли из нор и рты от жары разинули. Поглядел я на них, сбросил рубаху, штаны и что еще там было, пошел дальше в чем мать родила. Хожу голяком — что за черт, тоже вроде задыхаюсь и в башке неразбериха, шум какой-то. Ну, говорю, спекся, Никанор, пригрели тебя сорок два градуса! Завертелось в голове от жарищи этой, и пошло, и поехало… Вспомнил, как бабка моя кричала на засуху, и стало меня словами мутить: «Железная птица на железной скале развела железных птенцов… И клювы железные, и когти железные, и перья у них из железа, встряхнется птенец — сыплет ржавчиной… Крошится железная скала, скулит сурок — земляной щенок, и несет его вихрем по воздуху. Железные птахи пищат-верещат, земля из виду сокрылась, и поднялся над землей щенок земляной и скулит птенцу из-за черной тучи: «К мамке своей беги и за голову схвати и вырви из клюва ее высохшее солнце, творящее хвори-болезни, сухое солнце с чирьем в голове, сухое солнце со страхом в голове, от злого горя иссохшее солнце, сухое от голода, от смертного жара. Клювом повысоси, крылами обними…»

Никанор умолк, припоминая бабкины заклинания против засухи, пошевелил губами и мотнул головой: нет, забыл, как дальше.

— Я и не разобрал сразу, что случилось — не то гул, не то голоса, топот какой-то… Думал, макушку напекло, а оказалось, звери вломились на кордон, где дом Санду. Знаете в Бахмуте дом лесника, в ложбине? Слышу, там грохот стоит, как на водяной электростанции! Вопли, причитания — не пойму, женщина кричит: «Угробили меня, дьяволы, чтоб вам провалиться, охламоны!» Это Анна, жена Санду. И сразу ба-бах! — выстрел. Беда, думаю, лес горит или браконьеры напали, брат отбивается. Подхватился и бегом на выручку. То есть сначала оделся, конечно, штаны натянул.

Никанор отодвинул стакан и тупым концом вилки стал чертить на белой скатерти линии и зигзаги.

— Часто в Кишинев ездите, сват? Как добираетесь, машиной или поездом?

Пока Ферапонт соображал, при чем тут железные птицы и сухое солнце, Никанор объяснял обстоятельно, как штабной писарь новобранцу:

— Вот железная дорога. — Провел вилкой к тарелке с холодцом. — Здесь станция Бахмут. — Поставил солонку на «станцию». — Как едешь из Кишинева, с правой стороны — домик. А если наоборот, то слева, причем хорошо видно, если обернешься назад. Как ни приеду, накормят свежим медом, с собой всегда бутылек дадут, дочкам. Санду держал пасеку, несколько ульев на опушке…

Никанор ткнул вилкой в остывшую куриную ногу, пожевал мяса, отхлебнул глоток из стакана, который стоял на месте дома лесника, и продолжал:

— Ну ладно… Бегу я и соображаю: в кого он стреляет? Еще выстрел, другой, третий… Грабят, что ли? Прибежал и не пойму, туда ли попал. Сплошной зоопарк! Домика не видно, одно зверье кругом — и лоси там, и олени, и дикие козы, жажда их пригнала. А за два дня до этого какой-то енот придушил собаку Санду. Понимаете? Одно к одному: была бы собака — разогнала бы зверье, а теперь дети побросали свои корзинки и «ручную» птицу, перепугались, визжат!.. Великое дело — стихия… Засуха и жажда все победили, даже страх. А почему? Ушли в землю источники, пересохли речки и ручейки, водопои и вовсе порастрескались. Возвращается мой братец из Калараша и видит картинку: ребятня бегает-голосит, по огороду топчется лесная дичина. Невелик огород, три-четыре сотки с кукурузой, да жалко труда, кур-гусей кормить тоже надо. Почуяло зверье воду и бросилось сюда — тут рядом колодец. Корзины видят, отец вернулся, такой визг подняли! Знают, что виноваты: Санду велел натаскать воды для зверей, в ямы, в корыта, бочки, подальше от дома, а они в засаде птицу караулили. Мало того, мать посадила на яйца трех индюшек, так эти архаровцы согнали наседок, выбросили из корзин гнезда и яйца и давай подстерегать несчастную птаху для модели.