Василе Василаке - Пастораль с лебедем

В общем, огород копытами перепахан, сорок девять индюшачьих яиц разбито, а у лесника от других забот голова пухнет. Сам министр приказал: нужно новый лес закладывать, следить за саженцами, кроме того, кормить зверей, наготовить им на зиму сена и соломы, потому что у него олени пятнистые и красные, лоси, волки, дикие кабаны, не говоря о разной мелочи, и всем положен паек — комбикорм и каменная соль. И еще он должен их поить, если в засуху вода в лесу пропадет. Брат, когда уезжал, велел детям: «Дочки дорогие, я на базар еду, а вы не забудьте набрать в корыта воды, сотню-другую ведер, придут звери — пусть пьют». А доченьки, батькины помощницы, прогнали индюшек, нацепили корзинки и ловят икспонат!

Никанор усмехнулся:

— Еле его угомонили. «Чего, — говорю, — вверх стреляешь, брат? Вниз стреляй, смотри, сколько дичи! Может, и мне подкинешь оленинки на рагу…» Он только рявкнул: «Очень мне в тюрьму охота!» Ну, обнял я его, поцеловались по-братски.

«Ладно, — говорю, — не шуми, не злись на глупых детей. Твой лесхоз тоже как дитя, поставил тебя чабаном над оленями да косулями!»

Он успокоился: «Как не сердиться, брат Никанор? Ну, наплевать им на зверей, мол, не наше — пусть пропадает. Но почему этим оглоедам на меня наплевать, родного отца? Кто их кормит, одевает? То им туфли не туфли, то платье не платье, старшей вон купил, так нос воротит, как же, восьмой класс, невеста! Попробуй одень-обуй их без индюшат… А теперь сорок девять яиц — коту под хвост. Хоть бы на солнце вынесли, черти, там сорок два градуса. Нет, бросили в сенях. Ну? Дом запали, а тащи птицу в живой уголок…»

Ругается, на чем свет стоит! «Чего кипятишься, — говорю, — не сами же придумали, в школе велели».

«Что мне школа, — говорит. — Через неделю эти яйца по двору бегали бы индюшатами. Дай веревку, перекрещу их по спинам, ума наберутся…»

Вижу, он снова разошелся. «Помалкивай, брат, — говорю, — в раю живешь, я тебе как старший заявляю. Нам и во сне не приснится — зелень, ручейки, прохлада, у дома пасутся звери, как в сказке… Ей-ей, завидки берут, Санду, ты просто божий человек! Засосет под ложечкой, взял ружьецо, прицелился — и на супец хватит, и на жаркое».

«А это ты видал? Божий человек… Во что я имею! — И кукиш мне под нос. — Они все на учете стоят, звери твои, у министра поголовно записаны. Как дубы, понял?»

Никанора уже понесло на дубы.

— Вообще-то, сват, старые дубы на учете, как солдаты в военкомате. Памятники природы, мэй, корни триста лет солнца не видели. И табличка есть, охрана законом. Брат костерит все почем зря, день воскресный обложил, и погоду, и детей, и даже дуб «Богатырь Молдовы». У меня терпение лопнуло. «Слушай, — говорю, — Санду, не гневи бога, в музее живешь. В живом музее мира сего, твои куры спят на памятнике, а ты такие слова… Не совестно?»

Тут подлетает его жена и вопит: «Говорила я! На, сам ешь свою тухлятину!» И не смотрит, что я рядом, тычет рыбиной чуть не в лицо ему, в руке полное ведро живой рыбы. «На, — кричит, — подавись! Деньги на ветер выбросил, вся болотом провонялась…»

Что за притча? Оказывается, шли с вокзала в Бахмуте, навстречу мальчишки с рыбой: «Возьмите на уху, не пожалеете». Жена не хотела, а Санду решил купить по дешевке. Принесли домой, а ее в рот не возьмешь, несет болотным илом. Даже от пузыря! Как думаете, сват, почему?

Ферапонт схватил первую попавшуюся вилку, повертел, нацелился, как гарпуном — то ли на холодец, то ли на болтливого свата Никанора. Тот прищурился: сейчас скажет как отрежет.

— Когда вода уходит в землю, рыба идет за ней и становится червяком. Ныряет в ил, все глубже и глубже. Иду я на другой день к станции, вижу: дырочка в земле, как от дождевого червя, из дырочки пузырьки — пок-пок! — будто вода в казане кипит. Вдруг малец какой-то раз туда рукой! — и вытащил рыбешку. Живая еще, но заживо протухла. Весело, правда? Рыбу из-под земли, как картошку. Те хлопцы целый пуд напромышляли, грязные с ног до головы, возились в иле, как дьяволята. И я сказал себе: чему удивляешься, Никанор? Если рыба кротом ползает под землей, ищет воду, что делать бедной малиновке? Сядешь и на гайки, лишь бы птенчиков вывести. А Санду чертыхается: «Ну и денек сегодня, как у повешенного! Этой дряни только не хватало…» Плюнул, зашвырнул рыбу подальше с глаз долой, — утки склюют, — пошел с кувшином в погреб: «Выпьем за встречу, брат». Вы пробовали, сват Ферапонт, мускат гамбургский?

Отец невесты потупился. В голове его тяжко ворочался винегрет из Никанорова леса, ржавых птенцов и связки гаек, да еще халупки с диким зверьем, от которого отбоя нет, рыбы, врастающей в землю, как картошка, — не то рыба, не то дождевой червяк… Ферапонт зажмурился, не выпуская из рук вилки. Никанор обрадовался:

— Не пробовали, да? Брат налил и смеется: «Знаешь, Никанор, что ты пьешь? Слезу божьей матери из бывшего монастыря Хиржаука!» Я так и оторопел: зачем мне слезы? «Брось, — говорит, — это самый настоящий гамбургский мускат».

Никанор причмокнул и закатил глаза:

— Эх, сват, что творилось в стакане! По краешкам белые пузырьки, глядишь и думаешь, как они во рту забегают…

«Где раздобыл? — спрашиваю. — Сказочным напитком разжился и жалуешься».

«Ничего я не раздобыл, — ворчит Санду. — У страны Болгарии разжился, понял? Своим добром не обзавелся. Нет у меня леса, братец, нет у меня грибов, нет и дров на зиму, и зверей. Ничего нет и в помине, — смеется. — Я лесной сторож на зарплате, стрелочник в будке… зато пью гамбургский мускат. Смотри, на огороде пора светофор ставить, олени вытоптали перекресток. Видишь пасеку на опушке? Улья тоже не мои… — И подмигивает: — Но дай бог нам здоровья, кое-что все-таки имеется, мускат распиваем, как царя, в саду».

Подумал Никанор, помолчал и сказал негромко:

— Знаешь, сват Ферапонт, человек все побеждает, как та рыбешка в иле — когда ей невмоготу, зарывается в землю, ищет воду и не погибает. Вот сижу я с братом-лесником, пью мускат из Болгарии. Над головой — четыре дуба, тень густая… Да, сват, эти живые памятники, и «Богатырь Молдовы» среди них, охраняют нас от солнца и жары. За лесами, где-то далеко, в поле, летит к луне чернозем вперемешку с зернами, а нам и горя мало. Спрашиваю Санду: «Откуда райское питье?»

«Сказал же, — отвечает, — из хорошей страны Болгарии… Проезжал мимо рефрижератор, вышел водитель отдохнуть, вздремнул на опушке, а я тут как тут: «Здрасьте! Добро пожаловать в наш лес, только прошу не разводить огня». Интересуюсь, что везет. «А что вам надо?» — «Так, говорю, просто любопытно». А он: «Виноград везу, гамбурский мускат. Хочешь попробовать?» — «Ну, что виноград, вот вина бы я отведал». — «Дам, говорит, на вино, сделаешь себе. Только ты дай мне бензина».

Никанор хмыкнул и по-свойски наклонился к свату, не заметив, что давно перешел на «ты».