Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

Взять тебя, сынок. Ты не бог, но через тебя проходит что-то такое, что вполне может оказаться богом. Возрождает ли оно то, что было раньше, или строит новое? Не могу сказать.

Но когда ты вернулся из Портленда с разбитой надеждой, я сделала все, что могла, чтобы тебе помочь. Трудно советовать в том, чего не чувствуешь сам, а на современных Гавайях я слишком часто не чувствую ничего. Но когда ты рядом, я все же смутно чувствую что-то. Нечто яркое, теплое, открытое, и я ощущаю его точно нежную волну, за которой миллионы фунтов мощи океана.

Потому-то я и посоветовала тебе съездить в долину, да-да. Я поверила в то, что ты чувствуешь, в то, что, последовав за этим чувством, ты раскроешь таящееся в тебе. Видишь? Надежда тоже может быть богом. Ей тоже можно молиться.

Два дня, как я покинул дом и по-прежнему иду, по-прежнему слышу призыв, ощущаю гравитацию, с каждым днем все сильней. Я здесь, на Большом острове, пересекаю долину Вайману, вторую после Вайпио, меня обуревает предчувствие, будто я что-то найду сразу за следующим поворотом, сразу за деревьями хала, на песчаной узкой тропе, комары и мошки щекочут мне кожу, ускользая из-под ладони.

Солнце не пробивается сквозь несущиеся по небу серые пятна облаков, кустарники шипят от порывов ветра. Я приближаюсь к горному хребту, за ним обычно уже никого не встретишь: по ту сторону Вайману, в долинах, не имеющих названий, говорят, тропа разбита, не пройти. Я шагаю в тумане и грязи, размахивая мачете, я прорубаю дорогу, я уверен: если двигаться дальше, что-то обязательно узнаю и наконец пойму, кем мне суждено стать.

В сумерках становится ясно, что я не один. Я пробирался сквозь лес весь день напролет, идти было тяжело, насквозь пропотевшая рубаха захлопала на ветру, когда я прорвался сквозь густой подлесок на поляну. Столько свободного пространства я не видал с утра. До меня долетел яичный металлический запах горящей походной плитки. Впереди, в пятидесяти футах, хижина, доски в струпьях мха, ржавая жестяная крыша в опавших листьях и ветках кажется медной. С моей стороны нет окон, но я слышу приглушенные голоса и пересекаю поляну.

Приблизившись, я заворачиваю за угол хижины и оказываюсь перед дверью. Постройка отмечена на картах — вероятно, раньше здесь укрывались от непогоды спасатели, проводники или работники, поддерживающие тропы в порядке. Передняя стена выглядит точно после обстрела, сквозь огромные щели можно заглянуть в дом, там сухо и тепло, а деревянный пол, хоть и гнилой, наверняка мягкий.

Изнутри пробивается бледный флуоресцентный свет, голоса теперь слышны четче, какой-то европейский язык. Свет бьет мне в лицо, я закрываюсь ладонью от белой вспышки.

— Да, окей, привет, — доносится из хижины мужской голос с тяжелым акцентом. — Что ему нужно, у него мачете, не приближайтесь.

— Я услышал вас с тропы, — оправдываюсь я, но свет по-прежнему слепит глаза. Я делаю шаг к двери хижины.

— Стойте, — говорит мужчина, и я останавливаюсь.

Мужчина перебрасывается с кем-то отрывистым шепотом, второй голос выше, мягче — видимо, женский.

— Можно войти? — спрашиваю я. — Последние два дня я спал на земле. И очень устал.

Снова перешептывания.

— Может, вы нам что-то расскажете?

— Что вам рассказать?

— Откуда вы родом, по какой шли тропе, что-нибудь такое.

Я вздыхаю, по-прежнему прикрываясь рукой от бьющего в глаза света.

— Я родом отсюда, — говорю я. — Вырос в Хонокаа.

— А…

— Шел по тропе из Вайпио. После Вайману начинаются заросли. Чтобы добраться сюда, мне пришлось прорубать дорогу.

Они снова шепчутся; я не жду, мне плевать, просовываю мачете в дырку в стене, оно со стуком падает на пол, прервав их разговор.

— Если хотите, на ночь оставьте его у себя.

Теперь, когда я без клинка, тот, в хижине, удовлетворен. Отворачивает свет от моего лица, и я захожу внутрь. Голые стены, закопченные окна, за деревянным столиком сидят мужчина и женщина.

Я чувствую их запах даже за вонью плесени. Органический смрад, как от прогретой солнцем компостной кучи, уксус, лимонные шкурки, старая кофейная гуща, чертовы хоуле , невольно думаю я. Так выразился бы Дин, будь он здесь, он всегда разделял здешние взгляды на белых людей — непроходимо дремучих, неловких, нечистых, — и хотя я не сторонник стереотипов, однако иногда они бьют наотмашь. Темные спутанные волосы мужчины собраны в куцый хвост, бородка жиденькая, как лобковая поросль, он сутулится, будто новичок в школе, женщина — блондинка с короткой мальчишечьей стрижкой, во рту частокол кривых зубов, я замечаю их, когда она шепчет. Поджарые, как спортсмены, сплошь пирсинг — у обоих проколоты уши, у него еще бровь, у нее нос и губы, — под глазами круги от недосыпа.

Их походная плитка, фактически железный кулачок, по-прежнему шипит. Тут же мятые металлические тарелки и ложки-вилки. Я указываю на стол; мужчина и женщина кивают, я сажусь. Выпрастываюсь из лямок рюкзака, и силы вдруг покидают меня, глаза слипаются, я роняю голову на сложенные руки, стараясь не заснуть.

— Может, поедите? — предлагает мужчина.

Я поднимаю голову и бормочу, да, я поем, я не ел, у меня тут кое-что есть, сейчас, расстегиваю рюкзак, достаю скомканную одежду, под которой прячется котелок. Из котелка на стол вываливаются припасы: упаковки готовых макарон с сыром, банки консервированного тунца, шуршащий пакетик с разноцветными конфетами.

— Нет-нет-нет, — улыбается женщина. — Не нужно. Мы поделимся с вами едой.

— Это никогда не помешает, — отвечаю я, протягиваю им банку тунца, и мужчина, пожав плечами, подвигает ее на их сторону стола. Мы сидим и смотрим, как котелок извергает пар.

Наши желудки полны горячих макарон и острого тунца. За едой мы обсудили тропу, потом вкратце рассказали о себе. Они вышли на несколько дней раньше меня, собирались пересечь все долины до самой Пололу [119] Самая северная долина в цепи эрозионных долин у восточного побережья Гавайев. , но на второй день пути тропа стала настолько неухоженной и размытой, что двигаться дальше они не рискнули, опасаясь погибнуть. Они из Германии, пробудут на Гавайях еще полторы недели, потом посетят кое-какие места на материке, а оттуда неспешно домой, в Мюнхен. Саския (так звали женщину) призналась, что очень хотела увидеть вулкан, спросила о моем “детском времени” на Гавайях. Она жевала с открытым ртом, почесывала подмышку, она была блондинка, и все равно я, глядя на Саскию, видел Хадиджу, не потому что они похожи, а из-за того, как ее присутствие влияло на Лукаса: казалось, воздух между ними полон невидимых нитей, которые соединяют их друг с другом. Даже если один встает, чтобы поставить тарелки на покосившиеся полки или пойти облегчиться, чувствуется, что все внимание второго сосредоточено на нем. В этом я узнал нас с Хадиджей и Рикой, воспоминания нахлынули, громоздясь друг на друга, и вот уже я играл в пул с Хадиджей перед самым закрытием усыпанного пеплом бара, смотрел, как она склоняется над столом, как, сосредоточась, приоткрывает губы, как ее пальцы направляют кий, — те самые пальцы, которые смахивали ресничку с глаза Рики, когда мы возвращались с пикника в парке, пропахшие сэндвичами с индейкой, ленивые, пропитанные полуденным солнцем.