Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

— Я сделал ошибку, — сказал он.

— Ошибку, — сказал я. — Типа назвал одну девушку именем другой. Я один раз так ошибся, видел бы ты…

— Они были — и нет, — сказал он. — У меня почти получилось. Но лучше бы даже не пытался.

А я сказал, чё за херня, я понятия не имел о чем он, а он сказал, была авария, в одной машине беременная, она умерла по пути в больницу, когда он пытался ее спасти. Ребенок тоже умер.

— Ты сделал все что мог, — сказал я, ну то есть меня там конечно не было, но я же знаю своего брата.

— Помнишь тот Новый год? — сказал он.

— А то.

— Я думал, это начало, — сказал он. — Думал, я знаю, что будет дальше.

— Ноа, — сказал я, но он ничего не ответил. В трубке повисла тишина, даже холодом потянуло. Как будто он мне из холодильника звонит.

— Как ты думаешь, кто я такой? — спросил Ноа.

— Кто ты такой? — сказал я. — Умник, вот кто.

— Нет, — сказал он. — Ты понял, о чем я.

— Ты имеешь в виду то, что в тебе, — сказал я.

— Да, — сказал он.

— И что ты хочешь, чтобы я сказал? — спросил я. — Ты же вроде делаешь то, что должен? Лечишь людей, как в Калихи? Разве не так? Или ты хочешь стать крутым кахуной и королем, как думает мама?

— А вдруг они все ошибаются? — сказал он. — Что если это должен быть не только я?

— Чего?

— Ты когда-нибудь что-нибудь чувствовал? — спросил он. — Дома, на островах. Или даже потом, в Спокане.

Когда он спросил снова, всерьез, меня вдруг охватило это чуство. Тогда я не понял что это за чуство, но теперь понимаю. Я испугался, вот что. Я подумал, что если скажу да, если скажу я тебе верю, это будет значить что это правда, то, что мама папа и все дома думают о нем и что они думают обо мне. И во мне закипела прежняя злость.

— Это ты мне объясни, — сказал я. — Ты же у нас умный.

После этого разговор как то завял. Я прям почувствовал как Ноа отстранился.

— Извини, — он вздохнул, — я ничего такого не имел в виду. Просто у меня было чуство. Я не считаю, что дело только во мне. Мне нужно съездить домой и все выяснить.

Я ничего не ответил, и он спросил, чтобы не молчать:

— Ты веришь в судьбу?

Мне достаточно было чуть-чуть повернуть голову, чтобы увидеть пару кроссовок, которые мне сшили на заказ в университете, в цвет к нашей баскетбольной форме.

— В смысле, — сказал я, — типа, достаточно оказаться в нужное время в нужном месте, и все будет как надо? — Кроссовки были почти новые, стояли себе в углу под старыми журналами. — В эту чушь я больше не верю.

Ноа кашлянул, но как-то натужно.

— Так и думал, что ты это скажешь, — ответил он.

Верните меня сейчас в тот разговор, и я все сделаю правильно. Я буду мужчиной, каким мне следовало быть, а не мальчишкой, как тогда. Наверное, я был не готов. Хотя должен был.

Верните мне тот звонок.

— Рад был с тобой пообщаться, чувак, — сказал мой брат и повесил трубку.

Первые несколько дней родители верят всему, что я им рассказываю, — я приехал домой в отпуск, мне нужно отдохнуть, я скоро вернусь в Портленд. Мы подолгу ужинаем втроем, шутим, непринужденно болтаем, я вру о том, как живу с Хадиджей и Рикой, родители рассказывают о дядюшках, кузенах и прочих ханаи [110] Здесь: родственники. Изначально hanai – усыновление, однако на Гавайях это понятие толкуют расширительно – так, например, новорожденного могут отдать на воспитание бабушкам и дедушкам или другим кровным родственникам. Ребенок поддерживает связь с родителями, но живет в другой семье. В прошлом по традиции первого сына отдавали на воспитание в семейство родителей отца, первую дочь – родителям матери. на островах, в воздухе витают сплетни и банальности. На столе кацу, терияки, саймин, чили из кафе “Зиппи”, строганый лед, выпечка от “Леонарда” и даже классика, поке и пои [111] Гавайское название традиционного полинезийского блюда из клубнелуковиц растения таро. . Днем, когда родители на работе, я брожу под синим небом по бетонному Гонолулу: какофония и суета уличных рынков Чайнатауна [112] Оживленный район Гонолулу. , тихая ярость городка бездомных в Какаако [113] Престижный исторический район Гонолулу. Палаточные городки бездомных в парках – одна из его проблем. , лощеный буржуазный продукт Вайкики [114] Популярный туристический район Гонолулу с множеством отелей вдоль пляжа. . Я дома, но я не дома.

Хадиджа звонит, снова и снова, я не беру трубку. Она принимается названивать маме, Хадиджа в этом смысле умная, не первый год живет и просто так сдаваться не намерена, недели идут, она звонит реже, но все равно не прекращает.

Я разъезжаю по острову как турист. Посещаю мемориал линкора “Аризона”, парк морских животных, Халейву [115] Район на северном побережье Гавайев, известный своими парками и достопримечательностями. , блошиный рынок на стадионе “Алоха”. Брожу в толпе, смотрю на лица людей, которых не знаю и не хочу, чтобы они стукались друг о друга у меня в мозгу, точно бильярдные шары, чувствую коллективный ритм противоречащих друг другу желаний и состояний, пытаюсь представить, будто ничем не обязан Гавайям. Обгораю на солнце, как никогда прежде, и снова чернею, как когда-то; больше ничего не меняется.

На третьей неделе мама останавливает меня на пороге ванной, у меня во рту холодок от зубной пасты.

— Ты должен с ней поговорить.

Мама имеет в виду Хадиджу.

— Нет, — возражаю я. — Она не понимает.

— Но хочет понять, — отвечает мама.

Я пожимаю плечами.

— Я знаю, что ты, как вернулся, поездил по старым местам, — продолжает мама. — Как ощущения? Как в детстве?

— Когда-когда? — переспрашиваю я.

— Когда ты был ребенком.

— Я этого не помню, — говорю я.

— Чего не помнишь?

— Чтобы я когда-то чувствовал себя ребенком.

Я вижу по маминому лицу, что мои слова кажутся ей чушью, и в другой день, другому своему ребенку, Дину или Кауи, она сказала бы: “Соберись, нытик” — с присущей ей язвительностью и грубоватой прямотой. Однако мама молчит, смотрит мне в лицо, точь-в-точь как Хадиджа, но решительнее, пристальнее, настойчивее, словно видит не только того меня, какой я сейчас, но и прежние версии меня, которые все эти годы были здесь, с нею. И спрашивает:

— Что происходит?

Больше ничего не говорит, я тоже сперва отмалчиваюсь, но потом меня прорывает: я рассказываю, что учился делать с собой на “скорой” и как был близок к тому, чтобы раскрыть механизм человеческой жизни, но вместе с тем начал презирать пациентов за слабость, а потом по глупости и самонадеянности упустил жизнь матери и ребенка, бросил Хадиджу и Рику.

— Я это ненавижу, — говорю я. — Ненавижу то, что во мне.

— То, что в тебе, — повторяет мама. — То, что в тебе, это дар.