Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

— М-м-м, — тянет Вэн.

Голова у меня тяжелая. Нагруженная всем тем, что я в нее запихнула. Я прислоняюсь к Вэн, которая, как и я, с трудом держится на ногах, а Вэн прислоняется к стене. Я чувствую, как мы прижимаемся друг к другу, сливаемся в одно, становимся целым.

Мгновение Вэн покачивается со мной, потом напрягается и отстраняется.

— Нет, — говорит она.

Я отодвигаюсь.

— Что?

— Противно, — отвечает она. Глаза полуприкрыты, но взгляд жесткий, злой. Я не узнаю ее. — Я тебе уже говорила. — Вэн смеется, поднимает руку, отталкивает мое лицо. — Ты мне противна.

Все во мне обрывается, будто я падаю со скалы. Хотя я не шевелюсь, да. Пытаюсь подобрать слова. Вэн шагает к кровати, словно из последних сил старается управлять телом. Плюхается на спину.

— Вэн, — говорю я.

Я пячусь к выходу, стукнувшись локтем о ручку двери. От удара руку охватывает гулкий металлический зуд. Я поворачиваю ручку, выхожу в коридор, на свет, яркий до головной боли. Стыд жжет глаза.

— Эй, — окликает меня кто-то, когда я закрываю дверь. Сзади через мое плечо тянется чья-то бледная толстая рука, придерживает дверь, не дает закрыть. Я оборачиваюсь. Это Коннор, тот парень, с которым Вэн крутила на той давней вечеринке. За ним к стене прислонились еще двое. На меня они даже не смотрят.

— Там, внизу, вы обе вроде были не прочь оттянуться как следует, — говорит Коннор. — Не передумали? — Он кладет ладонь мне на талию, как будто хочет меня увести. От него воняет кислым пивом и сигаретами с ментолом.

Кашлянув, я сбрасываю его руку. Двое других парней отталкиваются от стены, выпрямляются. Один из них поправляет член через карман джинсов.

— Отъебитесь от меня, — говорю я. — Вы все. — Я повторяю это громко и многократно. И еще раз. Чтобы все слышали. Особенно Вэн. Которая валяется в отключке на кровати. Какое-то время мы стоим и ничего не делаем — ни я, ни парни. Потом они проходят мимо меня, как вагоны скорого поезда, которые многие мили движутся без остановки. Я срываюсь с места и лечу вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Не торможу и не падаю.

Химия пульсирует в моих венах, кружится голова, в животе сжимается и разжимается кулак тошноты, когда я думаю о нас с Вэн. Я выпрашивала ее ласку, как подачку. И то, как она мне ответила, эта злобная грубость… наверное, сегодняшняя пьянка не первая, вдруг понимаю я. Они с Катариной и Хао и раньше выбирались тусить без меня, может, даже смеялись надо мной за столом.

И лишь двадцать — а может, пятьдесят или миллион — кварталов спустя холодный воздух раскалывает мой мозг и меня осеняет. Господи, она же осталась там одна. Практически без сознания. И трое парней.

Я бегу, тротуар кренится и раскачивается. Сама не понимаю, что с моими ногами; я спотыкаюсь о бордюр и валюсь на мокрую траву, ударившись коленом. Поднимаюсь, держась за изгородь, чтобы скорее восстановить равновесие. Через несколько кварталов падаю опять. Пытаюсь встать, опираюсь на мусорные баки и лечу вместе с ними на тротуар вся в сверкающих брызгах стекла и обрывках картона. Поднимаюсь и снова бегу. Бесконечная улица зияет передо мной. Но я добираюсь до задней двери того дома, где вечеринка. Когда я вваливаюсь внутрь, люди смеются, ухают, кричат “ни фига себе!”. Тела, слова, я пробираюсь сквозь толпу, и вот оно: лестница, за ней дверь, но дверь распахнута настежь, в комнате пусто. Ни Вэн. Ни парней.

Я выхожу на улицу, позади меня никого, с кем хотелось бы пообщаться, в квартале передо мной горстка золотистых огней в окнах домов. Темный и гладкий пустой тротуар скользит в ночь.

Две ночи назад Дин вернулся с Большого острова с последними вещами, которые касались тебя, пока ты был жив, — твой рюкзак и походный ботинок, — и теперь рассказывает мне историю твоей гибели. Я сразу же понимаю, что все это чистая правда. Если честно, я давно уже чувствовала, что тебя больше нет, но твердила себе: я ошибаюсь, и вообще — откуда мне знать.

Но я знала, конечно же. Тебя больше нет.

Невозможно объяснить, что такое материнство. Чего ты лишаешься, когда кровь, мышцы и кость вытаскивают из твоего — вскормившего их — тела в мир, и эта новая жизнь делает первый вдох. Как в первом триместре тебя сбивает бульдозер изнеможения, как тошнит по утрам, как набухает, вздувается и трескается то, что некогда было тугим и нежным, и вот уже кажется, это не твое тело, а нечто, что нужно перетерпеть. Но это лишь физиология. Дальше еще трудней.

Какая-то часть меня перетекла из моего тела в твое, и теперь у нас одна душа на двоих. Я так думаю обо всех моих детях. Отцам никогда не понять, как глубоко вы прорастаете в нас, так глубоко, что часть меня навсегда останется частью тебя, куда бы ты ни ушел. Сколько бы бессонных ночей ты ни изводил нас плачем, требуя молока, сколько бы ни визжал по дороге в машине, сколько бы ни было царапин, ссадин, истерик в торговых центрах, простуд, когда я всю ночь прижимала тебя к груди, чувствуя, как трепыхаются твои легкие, стараясь одолеть жар, сколько бы пятен поноса ни случалось на простынях рождественским утром, или, помнишь, мы с папой в нашу годовщину заказали столик в ресторане, а ты сломал запястье… в общем, несмотря на это все, в материнстве таится ни с чем не сравнимое совершенство. Ты просыпался у меня на руках, и в твоих глазах светилось изумление и любопытство, твоя невозможно гладкая кожа касалась моей щеки, ты так жадно впитывал новое. Как я баюкала тебя, сидя на подоконнике. Как щекотали мне нос твои первые волосики, когда я нюхала тебя, сонного. Как ты просиял при виде первой гусеницы, которую мы нашли на земле, как ты захлебывался от смеха, когда мы дули тебе на животик, как мы всей семьей собирались в пять утра под одним одеялом и дремали, впитывая сны друг друга. Целый мир отражался в твоих глазах, на твоей идеально смуглой мордашке. Все создавалось заново раз за разом. Эта святость и совершенство так поражали меня, что я без всякой молитвы знала: боги с нами и в нас.

Нам бы в голову не пришло, что твоя жизнь оборвется прежде нашей. Ведь это ты должен был закрыть нам лицо простыней и сказать: все хорошо, вы можете уходить, вы сделали все, что нужно. Так обязана закончиться жизнь родителя. Но не закончится — по крайней мере, для нас. Мы провожаем тебя первым на ту сторону. Именно это мы делаем, предавая тебя земле.

Разумеется, не твое тело. Его мы, наверное, уже никогда не найдем. Вместо него у нас венок из огненно-рыжих цветов пу хала, самый большой, который мне удалось сплести, низка плотная и тяжелая, как книга в моих руках. Чтобы сделать его, я протыкаю каждый из листьев хала, продергиваю сквозь него нить: так пронзила меня твоя гибель. Чередую их с листьями лауа’е [130] Гавайское название папоротника фиматосоруса крупного. , для красоты и чтобы кололи каждого, кто посмеет к ним прикоснуться. Такие дела. Я протыкаю и нанизываю.