Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

Я подношу к окну кулак, прижимаю к стеклу. Холодное и чистое.

— Наверное это больно, душа болит, — говорю я.

— Он сам тебе рассказал? — спрашивает она.

— Не-а, — говорю я. — Просто, скажем так, у нас с Ноа было кое-что общее.

С минуту мы сидим и смотрим на его квартиру. Как будто он сейчас выйдет к нам из двери или что то типа того.

— Мы и знакомы-то с ним были всего ничего, — говорит Хадиджа. — Вот что я себе повторяю. Но уже понимаю, что, пока жива, не смогу его забыть.

— Вот-вот, — говорю я. — А ведь я раньше думал, что он говнюк. — Она поворачивается и изумленно смотрит на меня. И я такой: — Как, разве с тобой он никогда так не делал — ты что-то говоришь, он тут же перебивает и начинает объяснять тебе твои же слова, как будто он не человек, а словарь? Или какой-нибудь онлайн-помощник напичканый фактами и цифрами которых ты, дурак такой, не знаешь?

Она смеется.

— Может, пару раз.

Так-то лучше. Хоть меньше болит. Тем более что это правда.

— Пару раз, господи боже мой, — говорю я. — Да в школе он постоянно так себя вел. — Я тереблю кнопку, опускающую стекло, чуть нажимаю и сразу тяну вверх, чтобы стекло не двинулось ни туда, ни сюда.

— Не хочу тебя обидеть, — говорит Хадиджа, — тем более что я не имею отношения к вашей семье, а все семьи всегда существуют по собственным законам, которых посторонним не понять. Но мне казалось, вы многого от него ждали. Может, даже слишком многого.

И я типа такой: она что, считает себя лучше нас? Да уж, они с Ноа явно были созданы друг для друга.

— Ты права, — говорю я, — ты ничего не знаешь о моей семье.

— Я же сказала, что не говорю…

— Я слышал, что ты сказала. — Я готов взорваться, меня так и тянет что-нибудь разбить, затеять крупную ссору. А Дин все тот же , говорила мама. Но не в этот раз. Я держу себя в руках. — Я и сам раньше так думал, — говорю я. — Что мама с папой слишком на Ноа давили и это его убило. А потом понял, что больше всех на себя давил сам Ноа, может, потому и облажался в скорой, что слишком много о себе возомнил. Теперь же, — я качаю головой, — мне кажется что наверное и то и другое. Всего по немножку. Ну и не повезло еще.

— Мне очень жаль, — говорит Хадиджа.

Я хмыкаю, чтобы она знала что я слышал ее, но ничего не отвечаю. Мимо проезжает машина, дама-хоуле с прической как модная ваза и тявкающей собачонкой на коленях. На шее у собачонки мерзкий ярко розовый бантик под цвет хозяйкиного пиджака. Машина уезжает и я спрашиваю Хадиджу — видела? Она хихикает.

— Она явно не из этого района, — говорит она. С минуту на улице никого нет, но потом подъезжает чувак не то водопроводчик не то еще кто и заходит в соседнюю с Ноа квартиру.

— Я долго жалел, что у меня нет того что было у Ноа, — говорю я. — Ведь неизвестно что из него вышло бы, понимаешь? Он превращался, я не знаю, в супергероя. Кто же не хочет стать супергероем?

Она не отвечает. Я продолжаю.

— Но он ушел, — говорю я. — А мы остались тут и нам больно. Значит, нужно как то жить дальше.

Она спрашивает, что это значит, что я собираюсь делать. Я не рассказываю ей чем занимался в тюрьме, как отправлял на острова все что зарабатывал, маме с папой на банковский счет. И это было только когда я сидел. Теперь я вышел и могу работать с Джастисом не покладая рук.

— Мне нужен телефон, — говорю я.

— Звони с моего. — Она выуживает из сумочки мобильник и протягивает мне. Я таращусь на него. Если с этого телефона позвонить на тот, наверняка останется запись.

— Лучше не надо, — говорю я.

— А. — Она убирает телефон, смотрит на часы и откашливается. — Мне пора забирать Рику.

— Ага, — говорю я. — Тогда отвези меня, и все.

Она возвращается к магазину одежды больших размеров, останавливается у тротуара.

— Ты же будешь в городе, если мне что-то понадобиться? — спрашиваю я.

— Что именно? — говорит она.

— Ну если я захочу тебе что-нибудь дать. Например, денег на учебу Рики в колледже или еще что-нибудь. Чего хотел бы Ноа.

Она думает, глядя на улицу перед нами. Потом говорит, да, буду в городе, если что то нужно, звони. Больше ничего не говорит.

— Ладно, — говорю я. — Уже неплохо.

Сам же сижу и думаю. Кредитки мои наверняка уже не работают. А это значит то что я никто. И что мне теперь делать, фиг знает, но и дальше сидеть в машине тоже нельзя.

Я выбираюсь из машины, закрываю дверь. Она хлопает, и в ту же секунду, вы не поверите, небеса разверзаются и дождь льет как из ведра. Я поднимаю руки, смотрю на тучи.

Хадиджа чуть опускает стекло.

— Вечно тут дождь, задолбало, — говорю я. — Когда же он кончится?

— Порой кажется, что никогда, — говорит она и переключает передачу. — А потом вдруг приходит лето. Дождись его и увидишь, как это.

Этой ночью мне снова не спится, как было уже не раз, и я убеждаю себя, что не думаю о Вэн и Сан-Диего. Но что же тогда меня разбудило? В желудке прохладная тяжесть, будто я наглоталась цемента, так? Давят неудачи, невозможность взлететь — такое чувство, будто поднялась на вершину и поняла, что дальше только вниз. Маленькая ферма. Нищая семья. Одинокая лесбиянка или даже не лесбиянка, черт его знает. Неоконченное высшее.

В доме стоит полумрак. Окей, это мне как раз нравится в том месте, где мы живем. Световое загрязнение не душит лучи и россыпи звезд, естественный черный ночной бальзам. Я тихонько прохожу по маленькому коридору возле моей комнаты. К босым ступням липнет песок. На плите мятно-голубоватым светом мерцают часы.

Сетчатая дверь на ланаи распахнута настежь, чего никогда не бывает. С улицы в дом доносится мощный стремный запах пакалоло, бьет в нос. Мама сидит с ногами на стуле, облокотившись на колени. Как будто ее тело сложилось пополам. В руке лениво зажат косяк. Над тлеющим кончиком вьется дым.

— Не спится? — спрашиваю я.

Мама наклоняет голову.

— Дом крошечный, и все равно ты каждый раз застаешь меня врасплох, — отвечает она. — Я только со смены.

Я задвигаю за собой сетчатую дверь.

— Да уж, если пришел домой, больше идти некуда, — говорю я.

— Правдивее и не скажешь.

Я сажусь, как она, чуть подавшись вперед. Обнимаю колени.

— Дай затянуться.

Мама смотрит на меня. Неторопливо приоткрывает губы, и изо рта медленно выплывает облачко дыма. Поднимается к носу, к налитым кровью глазам.

— Не дам, — говорит она. — Я еще не накурилась.

Окей, я уже готова выхватить у нее косяк и засунуть целиком себе в рот, даже не затушив, но тут мама смеется и протягивает его мне.

— Видела бы ты свое лицо, — говорит она. — Как будто сейчас приставишь мне нож к горлу и отнимешь косяк.

Я вдыхаю пакалоло, чувствую, как дым ползет по трубке горла вниз. Как согревает мешочки легких, и мир становится шире. Выше. Мягче.