Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

В наш последний разговор с Ноа когда он спросил меня, что он такое, я не додумался задать ему такой же вопрос о себе. Теперь я знаю ответ: что я умею, так это быть плохим парнем. Смешно то что я только сейчас это понял, но если вспомнить обо всем с самого начала, то и не удивительно.

Теперь дела так: здешнему народу нужно всякое, а я знаю как раздобыть им то что нужно. Тут куча парней которые интересуются чем угодно. У меня теперь есть влияние, я говорю чё как, а мои новые друзья делают свое дело — угрожают, нагибают, дают взятки, играют в разные пацанские игры, я не вникаю, — чтобы чуваки из Дикой Восьмерки отстали от меня и больше не приставали. Я плачу моим людям их долю. Ну и мои друзья, Джастис и прочие на воле, передают что нужно Трухильо и кого он пошлет, а те проносят внутрь ко мне. Я здесь типа Амазона. Иногда мы с Восьмерками цапаемся, но поскольку наш уговор с Трухильо в силе я и не парюсь. Такая вот новая жизнь и в этой новой жизни две сети, Восьмерки торгуют со своими, а я со всеми остальными.

Бывают дни когда я думаю о маме и папе и Кауи на воле, обо всем что им нужно, Ноа то теперь нет. Давным давно я говорил себе, что все будет иначе. Может это с самого начала была просто тупая мечта. Может ничего никогда и не было бы кроме вот этого вот.

И эта мысль вмазывает мне прям по настоящему. И я знаю, что мне делать. Когда нас выводят на прогулку я иду к телефону и звоню одному из ребят Джастиса, не знаю как его зовут на самом деле. По телефону говорит что Пол.

— Привет, братан! — говорит он. Судя по голосу конченый хоуле. — Надеюсь… ты там держишься. Ну то есть мотаешь срок.

— Кстати о сроке, — говорю я. Надо придумать, как объяснить ему мою идею. — Сдается мне, он затянется больше чем я думал, понимаешь? Иногда мне кажется что я выкину какую-нибудь глупость, влипну в неприятности, просто чтобы остаться здесь.

Он молчит. Думает.

— Полегче, — говорит он. — Делай что должен. Меня там нет, и я не знаю чё как. Подумай о тех кто на воле, ладно?

Это он так говорит “Мы ценим твои услуги, но не задерживайся там слишком надолго”. Оно и неплохо, я считаю. Значит они думают, что на воле я способен на большее.

— Да, ты прав, — говорю я. — Просто мне и о семье своей нужно подумать, понимаешь. Я хочу чтобы они гордились мной, когда я выйду.

Это я так говорю “Мне нужно посылать деньги семье”.

Мои деньги.

Наши деньги.

— Понял тебя, — говорит Пол.

Как только на счете в банке накопится более менее значительная сумма, она отправится прямиком на Гавайи. Я знаю что Джастис с ребятами в этом мне помогут.

После разговора я начинаю думать, как задержатся тут на подольше. Здесь куча законов, которые можно нарушить, а уж это я умею.

Вот-вот. У меня все получится.

Теперь трудятся только мои руки. Земля. От земли испаряется сладковатая вонь куриного дерьма. Резкий запах срезанной травы, исходящий от поля растительный зной. Вот уже пять недель я занимаюсь этим, так? Рано-рано являюсь на ферму Хоку, вечерами сижу дома с папой, пока мама идет убирать. Окей, раньше я ненавидела так рано вставать. Теперь же научилась больше всего наслаждаться этими утренними часами. Из свежего воздуха еще не выдышали кислород, в ушах моих чистейшая тишина. Небо окаймляет бледно-желтая глазурь. Легкий холодок там, где я чувствую волоски сзади на шее, ниже пучка на затылке.

На маленькой ферме работаем только мы с Хоку. Мы выпалываем сорняки. Мы пашем землю и вносим навоз. Другие природные удобрения. Мы убираем камни. Вырубаем тростник. Мне нравится, как лежит в ладони мачете. Как от его удара стебли падают, затрещав. Как с топотом и шуршанием мы таскаем охапки тростника, как под вырубленными побегами оказывается нечто более органическое и обычное, когда земля — это просто земля. Которая ждет, когда ее вспашут. У Хоку длинная узкая полоска земли. В одном конце он построил сарай из гофрированной жести, вкопал шесть столбов и натянул над ними брезентовое полотнище для гаража и верстака. В другом конце нашего надела изгородь, на которую клонится тростник и кустарники. Окей, Хоку хочет как можно быстрее подготовить поля к посеву — уж не знаю, то ли чтобы потом продавать урожай, то ли чтобы снова начать есть, или еще ради чего. Я ни разу не видела его с пищей. Пьет он только пиво, которое продается со скидкой в магазине продуктов. Мы особо не разговариваем. Он просто дает мне указания, и я, к собственному удивлению, чаще всего выполняю их, не говоря ни слова. Мы обрабатываем землю. Мы выпалываем сорняки. Мы пилим. Мы стучим молотками. Мы обливаемся потом. Мы все в занозах. Мы работаем.

Я обрабатываю землю, позабыв обо всем. Опьяненная острым запахом бензина и срезанной травы, гулом двигателя, тем, как дергается в руках культиватор, переворачивая землю. Я двигаюсь как во сне и вдруг вижу пальцы ее ног, которые вот-вот попадут под ножи культиватора.

Я отшатываюсь, останавливаю культиватор. И вот она. Копна черных курчавых волос. Смуглая кожа, плоское лицо уроженки Гавайев. Голая по пояс, сисястая, с круглым животом, кожа блестит от пота после целого дня работы. Она стоит лицом ко мне и, не мигая, смотрит на меня. Совсем как статуя, окей? Даже не дышит.

Потом делает шаг.

Мне снится хула, думаю я. Это я.

Она делает еще шаг. У меня обрывается сердце: я вдруг отчетливо понимаю, что она пришла не с добром.

— Погоди, — говорю я.

Она снова делает шаг.

— Погоди, — повторяю я и пячусь. Но в руках у меня по-прежнему культиватор, двигатель по-прежнему тарахтит и гудит. Вокруг ни ветерка. Запах, которого не было раньше, — сильный запах дыма от мескитовых деревьев. Словно рядом из ниоткуда появился горящий лес. Но здесь только женщина, и пока я сообразила, что запах ее, она снова шагает ко мне. Приближается к культиватору, встает между рукоятками. То есть прямо у меня между рук.

Я отскакиваю от рукояток, начинаю говорить, но вдруг чувствую, что я тонкая, сильная, древняя, как птица из кожи. Я прошла миллионы миль. На спине у меня ребенок, завернутый в кусок тапы [146] Материя из обработанного луба бумажной шелковицы. , перехваченный гладкой веревкой из коры. Мне легко: я носила таким манером целые поколения детей. Я иду в гору вдоль реки, от которой исходит холодный минеральный запах, поднимаюсь по утопающим в грязи тропинкам к туману и зубчатым вершинам горной гряды. То ли Коолау, то ли Ваихее, то ли любой другой гавайский хребет, так? Я поднимаю вязанки кало, волосатые корешки щекочут мое запястье. Оглядываюсь и вижу, что сахарного тростника здесь нет и никогда не было. Растения высотой с динозавра и самых безумных расцветок. Их сильные корни ветвятся в щедрой почве — но тут мне вдруг словно что-то давит на легкие и глаза, и слышится голос Хоку: “Эй, эй, эй!”