Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

— И что, — говорю я, — мне то ты к чему все это рассказываешь.

— Да просто эти мудаки из Дикой Восьмерки тут сами торгуют, вот и все, — говорит он. — Делиться они не хотят. С тобой уж точно.

Выдыхаю сквозь зубы, ну да, мог бы и догадаться к чему все идет.

— Я не преступник, — говорю я.

Рашад смеется, острый нос, отличные зубы. Если б не сидел мог бы сниматся в рекламе.

— Знаю, — говорит он. — Я тоже. И даже Кевин. Эй, Кевин, ты за что тут? — кричит он.

— Ничего не смогли доказать, — говорит Кевин, хоуле с длинной острой бородкой и возбужденным взглядом, такому впору играть тяжелый металл. — Ниггер не смог доказать, что я его душил.

— Я тоже тебя люблю, — орет в ответ Рашад и поворачивается ко мне. — Видишь? Здесь преступников нет. Только настоящие джентльмены.

Я молчу целую вечность.

— Ну что, будешь звонить? — спрашивает Рашад.

Снова настал момент, да? Как тогда мы с Кауи в машине. Когда можно сделать так, а можно этак, ты либо садишься за руль либо нет.

— Людям нужно всякое разное, — говорю я. — Я им это доставал, и только. Больше ничего.

Рашад поднимает руки, потом снова опускает их на стол.

— Ну, теперь уже не только. Ладно, как хочешь.

Каждый день я вспоминаю в одиночестве и никому об этом не говорю; сижу в спальне, уткнувшись носом в одежду, которую ты носил, перед тем как ушел в долину. Больше всего я люблю хлопковую рубашку, она лежала глубже всего в ящике, от нее до сих пор сильно пахнет тобой, и я чую твой запах.

Никто не может мне это запретить. Пытаться хотя бы так стать ближе к тебе, хранить твой аромат, думать о моем сыне и дыре, которую ты оставил во мне, — она словно и не затягивается, а наоборот. Рыдай, хочу я сказать этой дыре. Поглоти весь мир, и меня поглоти.

Но на краткий миг, что я здесь, с твоей одеждой, если не слишком принюхиваться и не открывать глаза, то даже кажется, будто ты дома, мы в Хонокаа, еще до той прогулки на лодке, до акул, когда твой отец работал на плантации тростника. Сколько же мы смеялись! Нас не волновали грязь, школьные оценки, счета. И новости тоже не волновали…

— Что ты делаешь?

Голос Кауи. Ты уплываешь от меня, я оборачиваюсь, открываю глаза и вижу твою сестру. Мы обе не двигаемся. В руках у меня по-прежнему твоя рубашка, я прижимаю ее к себе.

— Я могу что-нибудь придумать, — говорю я, — но ты и сама все видишь.

Кауи открывает было рот, но тут же закрывает и скрещивает руки на груди.

— Ты меня осуждаешь, — говорю я. — Не суди…

— Нет, — перебивает она.

— Вот станешь матерью, тогда и поймешь мои заскоки, — продолжаю я. — А пока…

— Мам! Не в этом дело.

— Когда твой ребенок…

— Ты меня не слушаешь, — снова перебивает она.

Я спрашиваю, в чем же тогда дело. Что она увидела.

— То, что ты по нему тоскуешь, это нормально, — говорит Кауи.

— Когда ты вошла в дверь, мне так не показалось, — говорю я.

— Все в порядке, — говорит она, — я просто удивилась.

— Я тебе не верю, — говорю я. — Я же вижу, как ты на меня смотришь. — Я повышаю голос.

— Все в порядке, — повторяет Кауи, отворачивается и почесывает руку.

— Ты вошла, увидела, что я нюхаю его вещи, — говорю я. — И так на меня посмотрела…

— Из-за меня ты бы так не делала, — говорит она. — Вот и все.

— Ты имеешь в виду…

— Я имею в виду, если бы это я исчезла, — поясняет она. — Если бы это я погибла.

— Ты правда так думаешь? — спрашиваю я.

— Вряд ли бы ты так делала, — говорит она.

Меня охватывает печаль, внезапно и очень ясно. Я спрашиваю, верит ли она в то, что говорит, она отвечает — верю, конечно, и верила с детства, еще с Кахены, чувствовала себя невидимкой, говорит она.

— Ох, Кауи, — говорю я. — Все совершенно не так. Разумеется, мы бы тосковали по тебе.

Она старается не встречаться со мной глазами — смотрит то в пол, то в стену. Рукой сжимает свое плечо. В ответ лишь тихо говорит “угу”.

— Ты никогда не задумывалась, — спрашивает она, — что он, может, и не был тем, кем ты его считала?

У меня все еще в руках твоя рубашка. Я все еще помню тебя, все о тебе, тот день, акул, Новый год, соседей, кладбище, то, как все это ощущалось. Даже чуть-чуть оживляюсь — впервые с тех пор, как ты исчез.

Я пожимаю плечами.

— Он был особенный, — говорю я. — Ты так не думаешь?

Она не отвечает. Вздыхает негромко и выходит из комнаты.

Твоя сестра. Я многого в ней не понимаю. Она так меня осуждает. Я вижу это по ее глазам, когда она возвращается домой с фермы, а я весь день сидела с твоим отцом, слушала его шепот, таращилась в маленький телевизор — что угодно, лишь бы час за часом дотянуть до вечера и пойти убирать офисы белых воротничков. Она видит меня такой и наверняка считает, что я ленюсь — физически, умственно, эмоционально.

Может, она права. В лучшие дни я так не думаю, но сегодня не лучший мой день.

Я слышу, как в соседней комнате Кауи говорит твоему отцу простые фразы: ванна готова, я помогу тебе помыться.

Теперь мои дни начинаются иначе. Мы с папой вдвоем бежим по обочине шоссе из Хонокаа в Вайпио. Еще один мой способ позаботиться о нем, так? Кажется, ему это на пользу. И я ему тоже на пользу. Но этого я обычно никому не говорю, окей, может, даже самой себе. Я до смерти ненавижу все это — быть дома, быть кем-то вроде няньки или сиделки. Это не то, чем мне хотелось заниматься в жизни. И однажды я найду себе другое занятие. Но пока что вот так.

Первые недели мы с мамой не ладили. Она холодно на меня поглядывала, заставляла делать всякое — убирать, готовить, покупать продукты на те гроши, которые ей платили за уборку, да. Я не справлялась, швырялась предметами, ныла. Мама говорила: чего ты от меня хочешь, ты же сама напросилась приехать, я тебя отговаривала, я хотела, чтобы ты осталась на материке, пока была возможность.

Все так, но и в Сан-Диего мне уже делать нечего. Скоро март, а там и весенние каникулы. Я засыпала Вэн сообщениями. Один раз даже позвонила, сердце билось в горле, думала, сблюю. Но она ни разу не ответила. Наверное, заблокировала мой номер. Что ж, я это заслужила.

В общем, такие дела: я здесь сраная домохозяйка и сиделка. Мы бежим. Шлепаем кроссовками по асфальту, вдоль отбойника, внизу брызги зелени, за ними океан до самого горизонта. Судя по тому, как отец бежит, мыслями он где-то в молодости. Смотрит перед собой, стиснув зубы и прищурив глаза в воспоминаниях о теле, которое когда-то было на это способно. Теперь он смуглый, потрепанный жизнью — родинки, глубокие морщины, шрамы — и толще, чем следовало бы. На нем старая майка, в которой он в старшей школе играл в футбол, светло-серая, с ярко-зеленой надписью “Драконы”, а шорты слишком короткие, окей? Широкие бока под майкой с каждым шагом собираются в складки. Но прежний Оги все еще где-то здесь, и мы с ним бежим из последних сил. От пота грудь его в пятнах, как у трехцветной кошки. Растрепанные волосы слиплись от утренней жары и оттого что он вытирает их руками. Усы, как прежде, аккуратно подстрижены. Теперь их стригу либо я, либо мама.