Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

– Надо же, как всех вдруг заинтересовала Ксения Михайловна, – задумчиво сказала тётя Зина. И спросила, глядя на меня в упор: – А у вас уже есть какие-то публикации?

Пока я собиралась с ответом, на столе появилось угощение: закуски, красная икра (отборная, каждая икринка – чуть не с ягоду клюквы), наш торт, конфеты и бутылка японского сливового вина. Ира сглотнула слюну.

– Публикации у меня есть, – сказала я, не кривя душой, потому что действительно опубликовала за свою недолгую научную жизнь несколько статей по французско-русским литературным «рифмам». Тётю Зину, как ни странно, мой ответ устроил, уточнять информацию она не стала.

Элла радушно предложила всем вина.

– Я не пью, – хрипло сказала Княжна.

– Так и мы не пьём! – возмутилась вторая мойра. – Это чисто символически, за встречу.

Тараканова подняла на меня глаза, и я сказала:

– У Ирины сильная аллергия на алкоголь.

Умница Элла тут же заварила зелёный чай (с жареным рисом – генмайча, тоже японский). Княжна так поспешно хлебнула из чашки, что, по-моему, обожгла губы. Я выпила вина, пусть мне и не хотелось, отказываться было бы невежливо: нельзя вдвоём прикрываться одной аллергией, как слишком узким одеялом.

– А вы диктофон взяли? – спросила тётя Зина. – Анна – та всё записывала.

– У меня в телефоне есть. – Я заторопилась, полезла в сумку, оттуда выпала пачка сигарет с антирекламой «новообразований» – в общем, презентация прошла не лучшим образом.

Тётя Зина повернулась к Валентине Вадимовне:

– Ты, Валя, первая рассказывай. На правах хозяйки.

Вот наш разговор, записанный в Доме геологов.

В. В. Я знакома с Ксенией Михайловной с моих двенадцати лет. Я жила на первом этаже Дома геологов, то есть он был формально не первый, ещё имелся подвал, и наш этаж поэтому назывался «высокий первый». А Ксения Михайловна жила на третьем.

Мы тогда все жили в коммуналках. Вы знаете, что в Хабаровске два Дома геологов? Этот вот назывался Осиным гнездом, потому что здесь жили с соседями. А тот, где Зина живёт, на Петра Комарова, это уже было Дворянское гнездо – там отдельные квартиры.

Так вот, у нас была большая четырёхкомнатная квартира, две комнаты наши и две соседей. Конечно, мы мешали им ужасно, потому что у нас была большая семья: папа, мама, бабушка, старшая сестра, и ещё у нас постоянно жили два брата двоюродных. Когда мне исполнилось двенадцать лет, папа решил нас с сестрой учить музыке. Я любила петь, с детства хотела быть артисткой музкомедии. Ксения Михайловна жила наверху, папа её очень уважал, вот и спросил, сможет ли она заниматься с двумя девочками музыкой. Ксения Михайловна любезно согласилась. Я её, конечно, знала и раньше как соседку по дому. Она была маленького роста, сутулая, немножко полноватая.

Тётя Зина ( возмущённо ). Полноватая?! Ни в коем случае!

В.В. Слегка. Зина, я рассказываю свои впечатления, а ты потом расскажешь свои. Ксения Михайловна всегда была очень скромно одета. Даже сверхскромно. Мы все тогда жили очень бедно, годы послевоенные, но даже на этом фоне она выделялась. И, конечно, Ксения Михайловна взялась с нами заниматься не от хорошей жизни, а потому что достатка было мало. Она тогда жила с сыном Сашей, которого я прекрасно помню. Он учился в пединституте. Молодой, красивый, худенький.

Тётя Зина. И с шевелюрой…

В.В. Да, такой светленькой, в рыжину. Саша приехал в Хабаровск уже после войны. Кроме того, что мы занимались музыкой два раза в неделю, Ксения Михайловна ещё учила нас английскому. Она изумительно знала английский язык, и с ней настолько было приятно заниматься, что, когда я пошла в институт, я стала одной из лучших в группе по знанию английского языка. Ксения Михайловна была очень добрая. Хотя я была последняя лентяйка из всех её учеников, уроки были для меня второстепенным делом, но Ксения Михайловна никогда меня не ругала. У неё были коротенькие пальчики, но она этими коротенькими пальчиками так играла Бетховена, что я, раскрыв уши, слушала её и хотела, конечно, тоже так сыграть: Чайковского, Гнесиных… Она меня заставляла играть все эти этюды, но у меня так не получалось. Хотя рука у меня была здоровая, я была девочка рослая. А Ксения Михайловна, метр пятьдесят, наверное, ростиком, своими коротенькими пальчиками так брала октавы, что я поражалась, как она это может! Пальчики у неё всегда были красные, потому что она много работала дома: стирка, готовка…

Ещё я хорошо помню двух её дочек, особенно Юлю. На мой взгляд, она была с вывертами, необычная женщина. Ксения Михайловна её иногда даже стеснялась, Юля была экстравагантная: одевалась и говорила не как все… Потом я узнала, что она актриса, и поняла, почему она так себя вела. Юля жила не с Ксенией Михайловной, она появилась позже, и с ней была дочка Наташа, необычайной красоты девочка, я просто вылупила глаза, когда её увидела. Я уже прочитала Лидию Чарскую, и Наташа для меня была как героиня Чарской: огромные глаза, чёрные волосы, алебастровая кожа… Я-то была конопатая, некрасивая девчонка, правда, Зина? А Наташа была необычная девочка и вела себя необычно. Мы во дворе бегали, а она красиво стояла, как будто занималась балетом. Постановка фигуры и рук была такая. С нами Наташа не играла, была намного младше меня, семь лет – это большой барьер между детьми.

Четыре года я проучилась у Ксении Михайловны музыке и английскому языку. Она писала мне слова на русском в тетради, говорила, чтобы я нашла их в словарике с транскрипцией и к завтрашнему дню выучила. Если я скажу что-то неправильно, она поправляла спокойно, тихо, интеллигентно… А один раз Ксения Михайловна сказала: какая красивая Шапошникова Галя, она похожа на русалочку. С тех пор я смотрела на эту Галку иначе. Я большого отличия между собой и другими детьми не видела, но вот Ксения Михайловна сказала, Галя похожа на русалочку, и у меня навсегда изменилось к ней отношение.

Потом все дети нашего дома загорелись заниматься музыкой, всем понакупили пианино, и мы устраивали концерты. Ксения Михайловна составляла нам программу, кто и что будет играть. Я исполняла свой любимый «Полонез» Огинского – как я любила его! И пела, слова когда-то знала… Один такой концерт проходил в четвёртой школе рядом с рынком. Родители и дети пришли нарядные, пианино стояло на сцене, ученицы по очереди выходили, и Ксения Михайловна объявляла своим тихим голосом: «Сейчас сыграет Ляля Бочкарёва. Этюд называется “Под липою”».

Тут весь зал грохнул, потому что в нашем дворе жил мальчик Леонард, ты помнишь его, Зиночка. Его все называли Липа. А Ляля жила под ним, он на пятом этаже, она на четвёртом, и, когда прозвучало «Под липою», все хохотали. Ещё Ира Кривицкая играла в том концерте, очень талантливая была. Я-то плохо выступила, сбилась, понервничала, ушла расстроенная с этого концерта, и Ксения Михайловна меня успокаивала: «Ты не переживай! Все играли неважно». Вот то, что она меня утешает, было очень приятно: я поверила, что не такая уж я бездарная, а такая, как все остальные.