Мария Метлицкая - Високосный февраль

Жизнь наладилась, и Валентин Петрович был ею доволен. Казалось, он наконец нашел свой причал. А то, что одинок – что ж, так сложилось. И ничего исправить нельзя – он сам не хотел, привык к одиночеству. По выходным, если не было спектакля, его звали в гости – все тот же главный, человек семейный, он обожал шумные застолья и беседы с философским подтекстом. Принимали в доме главного по-старосветски – на большой террасе с распахнутыми окнами в густой сад, с белой скатертью. На столе неизменно стояли вишневая наливка, над которой роились жужжащие осы, крыжовенное варенье, толстые пироги, украшенные плетеными косами. Преферанс до утра и сладкий сон до полудня в маленькой комнатке с колышащимися светлыми шторами и тихим позвякиванием посуды на кухне – гостеприимная хозяйка готовила первый завтрак. Ели обильно и тоже по-помещичьи, со многими переменами блюд.

И разговоры, разговоры. Бесконечные разговоры обо всем. Они считали себя провинциальной интеллигенцией, эдакими мудрецами, все понимающими про мироустройство и точно знающими, как далекий от совершенства мир можно изменить и даже улучшить. Вдалеке от большого города, центра вселенной, это казалось легко и очень просто. Они жили спокойно и размеренно. Ну, чем не счастье?

Здесь Валентин Петрович Золотогорский наконец получил главное – с ним считались. Словом, все сбылось, хотя и не сразу.

О женщинах он почти не думал. Нет, было пару историй – даже не историй, а так, интрижек, с одной учительницей, его страстной поклонницей – бледной, болезненной, тощей, некрасивой до жалости. Разумеется, трепетной, восторженной и слегка сумасшедшей. Она километрами писала стихи – неплохие, надо сказать. Но через полтора года его утомила. К тому же она страстно мечтала о ребенке, и, конечно, он испугался. Спасло его то, что она была вынуждена уехать из города – ухаживать за заболевшей матерью. А то бы никогда от нее не отделался. После ее отъезда он выдохнул и дал себе слово, что больше никогда – так плотно и так надолго.

Но через полгода закрутил с одной важной дамой – чиновницей из местной администрации. Надо сказать, что дама эта здорово помогала театру. Была она замужней, но с мужем не считалась – невзрачный и тихий муж служил у нее шофером, подвозил ее к дому Золотогорского и ждал на улице. Конечно, было неловко. Но дама смеялась: «Даже не думай об этом – он привык». «К чему?» – хотел уточнить Валентин Петрович, но боялся.

Дама была крупной, пышнотелой, румяной, чернобровой, как большая матрешка. Она деловито и быстро раздевалась и удивленно смотрела на него:

– Валь, ну что ты как маленький? Не знаешь, как я занята?

Это коробило его и отталкивало от нее.

Но оставить ее он не решался – боялся последствий. Ей многое было под силу. Спасло его то, что вскоре она заболела – тяжело, безнадежно. И пропала. Стыдно, но это было спасением. Однажды он увидел ее, худую, почерневшую, полуживую. Тихий муж бережно укладывал ее на заднее сиденье машины.

Золотогорский тяжело вздохнул, покачал головой и медленно пошел дальше, рассуждая о хрупкости бытия: «Такая была, прости, господи, кобыла! И на тебе. Живой труп».

Больше романов он не заводил – ни к чему. Слишком хлопотно, слишком проблемно. А он устал от проблем.

Ну а для радости и покоя души у него была семья его друга, главного, – и жена, хозяйка дома, его обожала и жалела – такой красавец и такая судьба! Уж про свою судьбу он наплел – будьте любезны. Приукрасил, конечно, здесь он был мастак. Но и правды там было немало. Его обожали обе дочери главного – умницы и красавицы. Было принято считать его не только другом семьи, но и родственником, эдаким одиноким бессемейным дядей – красивым, добрым, милым и обожающим «девочек». А меж тем «девочкам» было далеко за тридцать. «Дядя Валечка, – звали его «девочки». – Наш родной дядя Валечка». И доверяли ему, опытному ловеласу, свои секреты. Ему, а не собственным родителям.

Вот и получалось – у него была семья. Теплый и вкусный дом, опека, понимание. Но при этом не надо было отвечать за эту семью, заботиться о ней, переживать ее беды, болезни, страдания.

Эта странная девочка, столичная журналистка, удивила его – оказывается, он кому-то еще интересен. Он был рад этой встрече, этим «свиданиям». Был полон гордости, видя ее удивленные глаза на спектакле. Приободрился, приосанился, слегка возбудился. Вот оно как! Жив, курилка!

И еще – она скрасила, точно скрасила, несколько его одиноких вечеров. Жаль, что все так быстро закончилось. Да кто их поймет, этих баб…

Он еще долго стоял у окна, растерянный и расстроенный, ничего не понимающий и обескураженный.

Потом пошел в спальню – вечером предстояла репетиция, и ему было необходимо прилечь, отдохнуть, чтобы быть в форме.

Но все-таки странно, что он расстроился из-за пустяка. И все-таки – чем он обидел ее? – он снова и снова перебирал события последних дней. «Это и есть возраст, – расстроенно думал Золотогорский. – Раньше на такие пустяки я бы внимания не обратил».

С неприятным и тревожным ощущением он улегся в постель, но уснуть не удалось. А это означало, что на репетиции он будет несобран и вял. «Черт-те что! – злился он. – И зачем я пустил эту чертову девку?» Ответ он знал: из-за одиночества. Но в этом он никому не признается. Никому.

Маша лежала на кровати, не включая света. На душе было погано. Так погано, хоть плачь. И она себе в этом не отказала. И вдруг вспомнила слова психологини: «Вы плачете? Нет? А вот это напрасно. Как только начнете, сразу станет полегче».

«Я плачу, – подумала Маша. – Но стало ли мне легче? Вот это вопрос. Ладно, переживу. Остался всего один день. Всего один день и одна последняя ночь, – пыталась утешить себя она, – и я буду дома. И рядом будет любимый муж, и совсем близко – только позови – мама. И свекровь со свекром – родные люди. И все они готовы меня защитить, перегрызть горло моим врагам, поддержать, утешить и обрадовать. Быть со мной рядом двадцать пять часов в сутки. Разве это не счастье?» Маша громко всхлипнула. Да, счастье. Конечно. Только что она будет делать, вернувшись домой? Снова бесконечно слоняться по дому, не находя себе дела? Сутками валяться на диване? Жевать всякую дрянь в виде чипсов и орешков? А потом с тошнотой глядеть на пустые и смятые пакетики, брошенные на пол? Листать дурацкие журналы, полные невыносимых тупых сплетен? Осторожно, тайком, подглядывать в свой бывший журнал, следя за успехами коллег и жадно, с удовольствием, подмечая их неудачи, ловя минутное удовлетворение и даже восторг? А ведь обещала себе и Мите не брать его в руки. Обманула. И его обманула, мужа. И его – тоже. Она всех обманула. Что еще? Да ничего. Готовить она не любит, убирать дом – тоже. Никакие там торты, печенья, сложносочиненные салатики, отвлекающие женщин в депрессиях. Ненавидит гладить. А уж вязать или шить – вообще смешно. Она не разводит комнатные цветы. Не пишет картины. Не смотрит сериалы. Не любит болтать по телефону. Ненавидит бездумно шататься по улицам и зависать в магазинах. Она любит читать, слушать музыку. В театры ходить теперь невозможно, потому что смотреть взглядом обывателя не получится. Она слишком привыкла оценивать постановку взглядом профессионала. Хотя какой теперь из нее профессионал? Из профессионалов ее удалили. У нее нет никаких интересов, кроме работы.