Вионор Меретуков - Млечный путь

— На первой стадии алкоголизма больной часто испытывает непреодолимое желание выпить, — слышу я его мягкий баритон. Занятый своими мыслями, я не заметил, как Дима вошел в комнату.

— На этой стадии заболевания, — продолжает он, — состояние опьянения нередко сопровождается чрезмерной раздражительностью и агрессивностью: больной может кого-нибудь зарезать или удавить. Учтите это, коллеги! — с угрозой выкрикивает он. — У алкоголика пропадает критическое отношение к пьянству и появляется тенденция оправдать каждый случай потребления алкоголя. В конце первой стадии начинается заметный прирост толерантности, то есть переносимости алкоголя. Первая стадия алкоголизма постепенно переходит во вторую. Судя по симптомам, — задумчиво заметил он, — я как раз нахожусь на пути ко второй.

— Не тяни! Врубай третью! — криком подбадривает его Фима Бйрлин.

— Вторая стадия алкоголизма, — Брагин грозит Фиме кулаком, — характеризуется значительным ростом толерантности к алкоголю. Постепенно человек теряет контроль над употребляемой выпивкой. На этой стадии появляется физическая зависимость от алкоголя. Именно на второй стадии возникает абстинентный алкогольный синдром, сопровождающийся головной болью, жаждой, раздражительностью, проблемами со сном, болями в области сердца, дрожанием рук. Вот, посмотрите! — трагическим тоном восклицает он и выбрасывает перед собой руки с напряженно растопыренными пальцами.

Мы присмотрелись: руки не дрожали.

— Друзья! Войдите в положение! У меня нестерпимая жажда, боли в сердце, плохо залеченный триппер и проблемы со сном! Дайте пару тысяч! С получки отдам.

— Месяц назад ты взял у меня пятьсот, — со значением напомнил Меланхолин.

— Отдам, не переживай!

— Я и не переживаю, потому что знаю — не отдашь.

— Ребята, дайте хотя бы тыщу! Сапега, друг! — он повернулся ко мне. — Подкинь тысчонку!

— Откуда ты всё это вычитал?

— Что — все это?..

— Ну, это твое наукообразие про вторую стадию.

— Из медицинской энциклопедии, год издания 1976-й, том первый, страница шестая, пятнадцатая строка снизу, — выстрелила всезнайка Бутыльская. Она поправила седой пучок на затылке и добавила: — Это единственная книга, которую Дима еще не пропил. А все потому, что ее не принимают букинисты…

— Братцы! Ну, хотя бы триста! Я вчера сильно перебрал, — понизив голос, признался Брагин.

— Кого ты здесь хочешь этим удивить… — пробормотал Меланхолин и отошел в сторону.

Кроме Бутыльской и главного редактора, в редакции пили все. Даже шагнувшие за пенсионный барьер Лондон и Бйрлин. И понедельник, как правило, был не самым легким днем недели.

Вернусь на минутку к школьной доске. Разноцветными кнопками к ней пришпилены листочки с ляпами и выдержками из писем в редакцию.

Все эти «шедевры» я помню наизусть: «главный почтамп», «фолиан», «велоромный», «перетурбация», «переспектива», «огненное пламя», «пьестедал», «модержом», «рыба-капитан — жареный», «константировать», «инциндент», «на баскетбольной площадке в тот день играли одни Гулливеры», «Севильские колокола», «Корневильский цирюльник», «акын Джамбул Джабаев прожил 99 лет, не дожив 2 месяцев до конца своей жизни», «непокобелино», «неукродержимо», «орловских скакунов взращивают в Орловской области», «Эпицентр землетрясения находился в самом центре города», «жупело» и так далее. Был даже шедевр, извлеченный из рукописи одного из постоянных авторов: «последнее упражнение тяжелоатлет закончил в толчке». В числе прочего было потрясающее по своей трагической мощи письменное признание юной жалобщицы, только что вернувшейся из сочинского пансионата, — кстати, тоже в некотором роде на тяжелоатлетическую тему: «Знала бы ты, дорогая редакция, — писала страдалица, — что это такое, часами лежать под штангистом!» Письмо было написано на листочке, вырванном из ученической тетрадки, и заляпано слезами.

Рядом с доской висит плакат. На нем аршинными буквами выведено: «Параграф номер один — Шеф всегда прав. Параграф номер два — если Шеф не прав, в силу вступает параграф номер один». В любой редакции таких пошлостей хоть отбавляй.

В комнату влетает курьер, смышленый малый лет восемнадцати, имени которого я никак не могу запомнить. На лице его играет самодовольная улыбка.

— Если умного обозвать дураком, он не обидится: он знает, что он не дурак. А вот если дураку сказать, что он дурак, то… — изрекает курьер и мотает головой. — Самая опасная разновидность дурака — это дурак с высоким коэффициентом интеллекта.

— И ты все это выложил главному?! — охнула Бутыльская. — Несчастный! Он же тебя уволит!

Курьер без имени навел на нее нагловатый взгляд. К слову, я тогда не знал, что этому негодяю куда больше лет и он в шаге от получения университетского диплома.

— Да клал я на него! Ишачить за такие гроши… А вы, Эра Викторовна, словно вчера родились, будто не знаете, что устроиться на такую работу — раз плюнуть, тоже мне проблема. Кстати, Пищик идет сюда, — сказал он и мерзко хихикнул.

— Полундра! Спасайся, кто может… — вполголоса проговорил Брагин и тенью скользнул за дверь.

— Что мне нравится в Пищике, так это его прическа, — глубокомысленно заявила Бутыльская.

— Замечательная куафюра, — подхватил Лондон. — Огненно-рыжая черепушка завидной кудрявости.

— Если его голова попадет под яркий свет, — добавил Берлин, — она начнет светиться, как издыхающий газовый фонарь в безлунную ночь.

— Очень образно, — с усмешкой оценила Бутыльская. — У кого украл?

— Вах-вах, зачем украл?! Подарили!

…В органах — было это уже после смерти Сталина — каждые два года основательно перетряхивали кадры. Называлось это переаттестацией. Кого-то увольняли, кого-то понижали. Мой дед, которому тогда было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, успешно выдержал очередную чистку. Его оставили в прежнем звании полковника и в должности начальника отдела. А вот его другу, тоже полковнику, повезло меньше: у него с погона срезали звездочку. Дед пришел домой, сияя от счастья, и первым делом бросился к телефону. «Поздравляю вас, товарищ подполковник!» — весело поприветствовал он друга. Согласитесь, шутка неумная, неуместная и жестокая. Друг молчит. Потом рассмеялся и говорит: «Если бы я не знал, как ты ко мне относишься, я бы не простил тебе этого до гробовой доски». — «Не переживай», — сказал дед. «Я и не переживаю. Чего ты взял?..» — «Я сделаю все, — пообещал дед, — чтобы тебя восстановили». — «Знаю», — растрогался друг. «Не расстраивайся, — продолжал дед, — все не так уж и плохо, раньше тебя бы просто расстреляли». — «Спасибо, — произнес друг замогильным голосом, — умеешь ты утешить».