Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Способствовало усилению разгула еще одно немаловажное обстоятельство. До революции аборты запрещались законом, но в 1920 году советское правительство аборты разрешило. Был отменен и старый закон о наказании женщин, умертвляющих свой плод. Так разрушено было еще одно препятствие к полной половой анархии. И так же, как призывы другого высокопоставленного партийца Емельяна Ярославского толкали российскую молодежь на отказ от религии, на разгром церквей, так писания Коллонтай объясняли, что, с точки зрения новой власти, жениться в дореволюционном смысле этого слова вовсе не обязательно. Можно жить с женщиной и не беря на себя никаких обязательств. Так проще и легче. И это более в духе времени.

Конечно, далеко не всегда и не всех „новый быт” побуждал к распутству, но стремление к „упрощенному варианту” в интимных отношениях охватило русскую интеллигенцию задолго до того, как поветрие это коснулось Америки и Европы. „Мы в 20-е годы не женились, а сходились, — рассказывает 75-летняя москвичка, театровед Л. Ж. — Мне было 18, когда я встретила Его. Это случилось в южном городе. Я возвращалась с курорта и мы оба стояли в очереди за железнодорожными билетами. Загорелый, нестриженный, в трусах и выгоревшей рубашке, он мало походил на тех юношей, которых я привыкла видеть в нашем рафинированном, интеллигентном доме. Мой отец был юристом, работал в международной фирме, свободно говорил на нескольких европейских языках. На столике перед его кроватью всегда лежала его любимая „Мадам Бовари” по-французски. Парень же, которого я высмотрела возле билетной кассы, был мужик мужиком. Когда мы познакомились, я узнала, что он только что, пешком с рюкзаком за спиной, прошел несколько сот километров по Крыму и Кавказу. Правда, мой избранник успел уже окончить советский „пажеский корпус” — Коммунистический университет имени Зиновьева в Ленинграде. Этому страстному комсомольцу предстояла впереди большая государственная карьера. Но, конечно, культуры ему явно не хватало. Впрочем, меня это мало тогда беспокоило. Он мне просто нравился. Поезд с юга в столицу шел трое суток. Мы болтали, читали стихи, хохотали по пустякам. На третьи сутки, зашнуровывая ботинок, он пробурчал: „Ну, вот что… Ты выходи-ка за меня замуж”. И мы сошлись. Просто так, безо всяких формальностей. Расписываться в ЗАГС отправились только полгода спустя и то как-то случайно. Надо сказать, что семья наша была изрядно шокирована и испугана, когда я привела моего друга в квартиру. У всех в памяти еще не изгладились первые годы революции, когда такие вот парни „с Марксом в башке и наганом в руке” приходили в дома, чтобы отбирать у „буржуев” жилье, имущество, а подчас и жизнь”.

Ситуация, о которой рассказывает Л. Ж. — Он — пролетарий, а Она — из высших слоев общества — была в 20-х годах настолько распространена, что идеологи даже подвели под нее теоретическое обоснование: „Победители-революционеры имеют особые права на любовь дочерей своих бывших угнетателей. Женщина-аристократка, буржуазка — есть трофей в борьбе народа за власть”. Эта идея легла в основу нескольких пьес и рассказов того времени. Писатели, сочувствующие революции, выводили на сцену матроса-большевика, этакого непобедимого героя из народа, в которого влюбляется аристократка или женщина из интеллигентного круга. В пьесе Лавренева „Разлом” в такого вояку влюбляется дочь царского адмирала, замужняя дама. Позднее Николай Погодин повторил ситуацию в пьесе „Кремлевские куранты”: у него фигурируют опять-таки „братишка”-матрос и девушка высокого происхождения. Такие пары возникали также в пьесах драматургов Биля-Белоцерковского и Ромашова. Имея в виду свои особые „классовые права”, муж Л. Ж. говорил ей в начале их супружеской жизни: „Мы должны быть благодарны буржуазии — она воспитала нам хороших жен…”

Жесткое деление людей на классы, столь типичное для Советской России 20-х годов, вызвало у интеллигентов комплекс неполноценности по отношению к простому народу. Л. Ж. вспоминает несколько своих ровесников, молодых интеллигентов, которые считали, что их долг перед партией и революцией жениться на „простых”. Один из таких мучеников классового долга нашел свою подругу в цехе калошной фабрики. Ее родители тоже работали на этой фабрике. Когда отец выпивал лишнее, мать била его по физиономии калошей. Живя в этой семье, молодой зять принимал брань и скандалы своих новых пролетарских родственников, их грубое поведение и грубый язык, как нечто более ценное и достойное, нежели его собственная образованность и деликатность.

В городах идейные „межклассовые” браки очень скоро начали распадаться, так что к середине 30-х годов от них почти не осталось следа. Значительно более глубинные разрушения советский „новый быт” произвел в деревне.

За треть века до появления сочинений Александры Коллонтай о „Крылатом Эросе” Лев Толстой, вернувшись из своего Самарского имения, в письме к Владимиру Черткову заметил, что русский мужик в глубине души каждый случай половой близости считает грехом. Те, кому приходилось знакомиться с русской деревней в первое десятилетие советской власти, ничего подобного не обнаружили. Такие „мелочи” давно уже за грех никто не почитал. Совсем даже наоборот. Писатель Анна Караваева, считавшаяся знатоком села, описала деревенский мир, в котором сексуальные страсти кипят вовсю. Главный герой повести „Двор” (1926 г.), передовой”, вполне советский мужик, поставил целью переспать с недавно приехавшей из города учительницей. По отношению к учительнице мужика мучает комплекс неполноценности: переспать с „ученой” для него своеобразная возможность самоутверждения и даже классовой мести. Его мечта осуществилась, но, увы, радость победы была безнадежно омрачена: на несколько минут раньше учительница в своей комнате отдалась другому. Этот другой — студент-горожанин. Повалив учительницу на пол, мужик с горечью обнаруживает (простите за натурализм, весьма модный в литературе 20-х годов), что его дама „еще не просохла”, и догадывается, кто был его счастливым предшественником.

Описание адюльтера становится почти обязательной деталью деревенской литературы 20-х годов. Но ни одна из таких сцен не обходится без классовой подкладки. Это тоже обязательное условие эпохи. Если верить художникам пера, в эти годы по сексуальной раскрепощенности советская деревня уже догоняла город. Но, может быть, писатели вводили читателей в заблуждение, выдавая собственную половую перевозбужденность за чувства всего простого народа?

…Летом 1926 года московский литературный журнал „Новый Мир” направил своего корреспондента А. Яковлева в Самарскую губернию, примерно туда, где когда-то находилось имение Льва Толстого. Тема статьи, которую привез из Приволжских деревень советский журналист, звучала злободневно: „Бабья доля”. Доля крестьянки, перенесшей Первую мировую и Гражданскую войны, а затем печально знаменитый поволжский голод — не сладка. В результате военных и революционных потрясений женщин в стране оказалось на 4 миллиона больше, чем мужчин. В одном из тех сел, которые навестил Яковлев, их больше на 296 душ. Эти три сотни женских душ — юные и не очень — хотят счастья, хотят любви. А какое у бабы может быть счастье без мужика? Конечно, есть вдовы, которые смирились со своей судьбой. Они мирно растят детей, ведут немудреное хозяйство. Только икона в углу знает о затаенных думах этих страдалиц. Но таких женщин в селе — раз, два и обчелся. Остальные, по словам журналиста, „бунтуют”. Нет, не против советской власти, а против основ нравственности и морали. Конечно, книжек Александры Коллонтай самарские девки не читали, но идеи носятся в воздухе. „Можно и без „собственного” мужчины обойтись; ревность — вздор; свободная любовь даже слаще…” Девкам и бабам известно теперь, что Бога нет, а следовательно нет смысла и в наставлениях священника и родителей. Свободная любовь — это вполне законно в новом свободном государстве рабочих и крестьян.