Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

И вот, когда фокусник поднял лезвие, паренек вдруг протянул через колодку обе руки и, не задумываясь, инстинктивным и очень умилительным движением притянул корзину поближе – так, чтобы его голова «упала» точно в нее.

Все снова засмеялись, а я вдруг разволновался – как будто ты была там со мной и я показал тебе что-то свое, то, что мне не под силу объяснить словами.

28.6

Отправляю снимок, который, возможно, тебя порадует.

Сегодня утром я нашел в старой подшивке «Слова недели» (не случайно!) фото твоего кузена Александра. Уж прости, но я определенно могу понять истерию твоих родителей: не только потому, что он был шестью годами старше тебя; что-то есть в его внешности, в его волчьем взгляде…

Посмотри, к примеру, как он стоит на победном пьедестале. Эта улыбка. (Но я вынужден признать, что даже в идиотской шапочке для плавания и с медалью он выглядит довольно внушительно, самый что ни на есть альфа-самец высшей категории. Эти плечи, мускулы на груди и на руках.)

Ужасно, не правда ли? Созерцать всю эту силу и самодовольство, думая: он и не догадывается, что через пять лет будет лежать мертвый на трамвайных путях.

Я пытаюсь уловить сходство между вами – ведь фото было сделано на той же неделе – и не нахожу в нем тебя. Что это значит? Что твоя мать была права? И все же мне кажется, что я считываю внезапную мягкость в области рта, в линии нижней губы. Значит, может, даже такой бывалый Казанова, как он, чуток растаял из-за того, что это был твой первый поцелуй, и единственный – с ним?

Но есть еще кое-что непонятное: я заглянул в газеты периода следующей Маккабиады [16] Маккабиада (Маккабианские игры) – спортивные соревнования в Израиле, которые проводятся каждые четыре года. , три года спустя, и обнаружил, что он опять был в составе сборной Бельгии (но на этот раз без медали). По моим подсчетам, тебе было тогда лет шестнадцать с половиной – уже не тот возраст, когда тебя можно было бы запереть дома, запретить тебе с ним видеться или любым другим путем уберечь от неблаговидных занятий (а он, конечно же, приходил к вам домой передать привет от семьи…). И меня немного поражает, как после описанной тобою бури эмоций, после горячих клятв, после того, как ты мечтала о нем целый год, отправляла ему надушенные письма и т. д. – как ты могла отказаться снова с ним встретиться?

Я допускаю, что за три года ты повзрослела и поняла, что была для него лишь сиюминутным увлечением, да и он не совсем мужчина твоей мечты. Но все-таки, разве тебя не снедало любопытство? Тебе не хотелось просто прийти и сказать – погляди на меня теперь, посмотри, как я выросла, я уже не твоя маленькая сестричка…

(Не понимаю, почему мне делается так грустно, когда я думаю о его последнем приезде.)

Кстати, о поцелуях: передай привет той родинке, с которой ты распрощалась, когда начала превращаться в женщину. Ту краткую близость с тобой я не забуду, она была прекрасна. Может, когда-нибудь, в следующей жизни, я поцелую и родинку.

30.6

«Какая дивная погода, Луиза, какое щедрое солнце! Все жалюзи у меня закрыты, пишу в потемках».

Так писал Флобер Луизе Коле. Я наткнулся на эти строки сегодня и, несмотря на твою язвительность (я действительно все время кого-то цитирую?), увидел в этом знак для нас с тобой.

В последние два дня я много думал о твоем предложении – об этом странном предложении, запоздавшем на десятки лет. Ты вынудила меня вернуться в не слишком любимое мною время. Кроме того, я не уверен, что история, которую я откопал, будет достойной «парой» твоей истории – и уж точно не «парой» той девочке, которой ты была, умнице-разумнице, всегда действовавшей твердо и без колебаний, как мне кажется… Сказать по правде, Мириам, я вовсе не уверен, что та девочка выбрала бы себе в пару того мальчика, каким был я.

Мне было лет тринадцать. Не буду описывать, как я выглядел, – это тебя рассердит, а куда мне тягаться с теми, кто сильнее меня – но я, очевидно, привлек к себе некоторое внимание, после того, как одна умственно отсталая девочка из нашего района похитила меня и провела надо мной операцию без наркоза. Сейчас ты скажешь, что я всегда все описываю более драматично, чем в жизни, но именно это она со мной и проделала.

Не знаю, сколько ей было лет, она даже не умела разговаривать, только порыкивала. Жилистая, мужеподобная, неповоротливая дылда, несчастная дурочка, над которой я всегда насмехался, подкарауливая, когда отец выводил ее на прогулку (он ходил с палкой, чтобы защищаться, на случай, если она нападет на него, можешь себе представить?). В течение нескольких лет я возглавлял в нашем квартале группу организованного глумления над нею, изощрялся в самых злобных способах поизмываться над ней и над ее бедным отцом, делал надписи мелом на асфальте, рисовал всякие рисунки…

Ты вправе спросить, почему я над ней смеялся. Почему, несмотря на всю свою трусость, я решил привлечь всеобщее внимание к ней и только к ней? А как я над ней насмехался – сколько ядовитого остроумия я в это угрохал, и не спрашивай! Короче, однажды ей удалось сбежать из дома. Ее отец упал в обморок на лестнице, и всех соседей и ребят из нашего квартала призвали на поиски, приехала полиция – в общем, полный караул.

Я потихоньку улизнул ото всех и отправился в конец улицы, на пустырь, где теперь построили большую гостиницу. Там, в одном из самых заброшенных углов, высилась гора скопившегося за многие годы мусора: старые матрасы, плиты, маленький неработающий холодильник и прочий хлам со всего квартала. А позади этой свалки, у забора, густо росли кусты, образовывая маленькую темную пещеру. Там я любил уединяться, уверенный, что о нем никому, кроме меня, не известно.

Было у меня предчувствие, что она пойдет туда. Что животный нюх приведет ее в это место, куда ни один нормальный человек не сунется. И точно – стоило мне шагнуть в темноту, как она прыгнула на меня. И в тот же миг я с удивительным смирением понял, что меня-то она и ждала.

Знаешь, не помню уже когда, ты спросила – может, говоря о громоотводе, – случалось ли мне когда-нибудь по-настоящему звать на помощь. Раздирая горло, выпучив глаза от ужаса и отчаяния. Возможно, шанс мне представился именно в тот раз – когда она тащила меня в кусты. Но я молчал. Об этом весь рассказ, Мириам.

Она повалила меня на землю, улеглась сверху и, не теряя ни минуты, с невероятной, свирепой силой начала растирать свое тело моим, словно они были двумя кремнями. Я не мог пошевелиться, будто потеряв сознание, но видел и слышал все. Она была настроена серьезно – и пылала какой-то безумной идеей, испепелявшей ее изнутри, – невообразимой идеей, которую только я один в целом свете мог понять. И это было даже не что-то сексуальное – то есть не сексуальное в обычном понимании страсти. Все было гораздо сложнее и, как бы это сказать, веяло замогильной сыростью, как будто она желала перемолоть в порошок все то, из чего мы оба были слеплены…