Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Что ж, хорошо, но касайся меня только на бумаге, оставь меня написанным, и пусть у нас обоих хватит сил еще немного противостоять соблазнам реальности. Секс, а не религия, – настоящий опиум для народа. А когда встретимся, ведь в конце концов мы все-таки сдадимся – какой-то я сегодня мягкотелый, от жары плавятся самые твердые намерения, – лучше, чтобы этого не произошло. Ну или хотя бы недели через две-три, если не сегодня же вечером, когда я изнемогаю в припадке плотоядности. Это все твоя новая юбка – у тебя вдруг появилось тело. Твое тело, которое я почти сумел забыть, вдруг воскресло из забвения. Твои ноги двигались под юбкой, красивые и легкие, – даже в шутку не повторяй больше своего «я и не знала, что у меня есть ноги», – а я вспомнил твои точеные щиколотки и вдруг осознал тайную связь между формой щиколоток и затылка…

Мы сдадимся – тебе же это очевидно? Когда сердце затопит грустная сладость, густая и тяжелая, как осенний нектар, – Яир заговорил стихами. Надо сказать, сегодня и летний нектар весьма настойчиво бурлит во мне. Сколько можно переливать сперму в чернильницу? И только из-за твоих очков в черной оправе я пока не написал, о чем я сейчас думаю и где именно тебя представляю – в одежде, без одежды, в той оранжевой юбке с разрезом, в апельсиновом трико, которое облегает и ласкает твое тело. Воображаю тебя стоя, лежа, нежной и неистовой, и как в моей машине твои тонкие щиколотки охватывают мою спину. Я мечтаю, чтобы случилось чудо – и ты вдруг возникла передо мной на улице…

Так на чем мы остановились?

Не представляю, как я сейчас встану из-за стола на глазах у своей секретарши, выпускницы религиозной школы «Бейт-Яаков». Ты, конечно, спрашиваешь себя, чего я от тебя хочу, зачем свожу нас обоих с ума, – без понятия. Знаю только, что хочу этого до боли, и прямо сейчас. Но, с другой стороны, я твердо знаю, что нам нельзя даже одной ногой ступать в реальность, где все растает и распадется на клише. Вся эта тонкая, прозрачная паутина, из которой мы сплели наш роман, эта эфемерная красота моментально заземлится о плоть и растворится на раз-два. Поверь мне – видишь ли, я знаю, о чем говорю. Будем существовать только для нас двоих, даже несмотря на то, что, по-твоему, нам нечего прятать ни от кого, в том числе и от твоего любящего супруга. Вот эту твою мысль я никак не могу взять в толк: зачем причинять ему боль? Зачем унижать? Он и так предан и обманут всем тем, что случилось между нами. Предан и обворован, сам об этом не подозревая, – по закону сохранения счастья в природе —

Тут я снова вынужден прерваться. Мне принесли посылку. Жизнь то и дело просачивается сквозь чайное горлышко. Продолжу вечером, мне отчего-то хочется еще поговорить об этом —

10.7

Не верю! Просто отказываюсь верить, что ты так поступила со мной!

Ты что, ясновидящая? У тебя в глазах рентген? Может, это было самое прекрасное мое письмо! Нет в тебе ни толики любопытства? Простого женского любопытства. Как ты устояла перед искушением? (Или я – вовсе не искушение для тебя?)

Попытаюсь понять, как это произошло, как действует этот твой механизм: в то утро ты получила письмо, в котором я восторгался летом и твоим новым счастьем, – его ты прочла. Но письмо с продолжением, которое я отправил чуть погодя, вечером (кстати, очень смешное), его ты почему-то решила вернуть мне, не распечатав! Но по какому принципу, из-за чего вдруг? Из-за жара, который ты ощутила сквозь конверт? Из-за наклона, с которым я написал твое имя? А если бы в конверте была моя душа, тогда что?

Порой меня просто выводит из себя твое высокомерие! Ты невыносимо строга, я уже говорил тебе об этом? Строгость твоя неприятная, не женская. Я, надо сказать, почувствовал это уже в первых твоих письмах, но тогда твоя непримиримость и строгость по отношению ко всему, что я говорил и что между нами было, – тогда мне это даже нравилось, а сейчас – как будто вода отступила, обнажив скалы.

А эта твоя верность принципам! «Любая фальшь причиняет мне боль, как измена! Мне необходимо защищаться от нее…» Измена – никак не меньше! Можно подумать, что мы поклялись друг другу жизнью и смертью, а не просто переписываемся.

Послушай, то, что ты сделала, – вовсе не пустяк. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что это ты изменила мне. Что на протяжении нескольких месяцев ты забавлялась безвредным шутом, который кривлялся перед тобой – очевидно, считая происходящее мелкой буржуазной шалостью, тайной интрижкой ничем не рискующей домохозяйки. Но, когда стало слишком близко и горячо, ты, почувствовав в себе незнакомый трепет и живые, подлинные всполохи чувств, вдруг испугалась и стала звать на помощь! Я читаю «спермицидную» записку, которую ты приложила к моему нераспечатанному письму, и не верю: сейчас, через три месяца, ты вдруг решила обвинить меня в том, что я то и дело заигрываю, но, в сущности, не с тобой, а с моим собственным «постоянным соблазном солгать»!

«Внутренний комплекс Дон Жуана»?! Иногда ты используешь такие анахро-пуританские выражения – хоть стой, хоть падай! Странно, что ты не написала «Дон-Гуан»!

И как! С какой уверенностью ты выносишь мне вердикт – мол, что даже если я решил освободиться от своей (непроизвольной!) кокетливости, то она, по всей видимости, не готова со мной расстаться, и что я испытываю извращенное наслаждение, уродуя и опошляя все самые драгоценные, священные материи.

Это из-за того, что я написал в конце утреннего письма, верно? Замечание о твоем муже. Я живо представил себе, как именно в тот момент ты ополчилась против меня. Почувствовал, что задел тебя за живое. Хорошо, прости! Записывай мое чистосердечное признание: твой муж не унижен, не предан, не обворован и не пострадал от действия закона сохранения счастья в природе. Вот, подписываюсь отпечатком своего преступного пальца.

Действительно, что я о нем знаю, и что я знаю о том, какие вы вместе? И ты права (ты вообще во всем права, Мириам): что я вообще могу знать об отношениях, которые не подчиняются правилам моей войны, моей территориальной борьбы за каждый миллиметр чужой души, в которой сегодня ты победитель, а завтра побежденный?

А что ты знаешь о крылатых конях и русалках? Да хотя бы о самом обычном единороге?

Нет, мне необходимо услышать от тебя: что мешает тебе наяву повстречаться с дон-жуаном-любителем в моем лице? Его нет среди выпавших тебе карт? Он не нуждается в «сострадании» или в «исправлении»? Иногда я думаю – а может, тебе лучше бы встречаться именно с таким? Может, именно он заставил бы тебя дрожать от хохота и наслаждения? И пробил бы броню твоих принципов?

А может, именно с этим тебе так трудно примириться? С тем, что я, простодушный, ни в единой строчке не предложил тебе пуститься в любовное приключение-клише, не предложил – прости за выражение – переспать! Может, именно это вдруг оскорбило и вывело из себя примерную девочку, добрую королеву класса, которая никогда только не позволяла как следует разгореться своему благовоспитанному огоньку?