Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

И не только печали. Все, что связано с тобой, каждое ощущение, которое ты вызываешь во мне, – все это льнет ко мне сейчас днем и ночью, новое и свежее, прижимается ко мне всем своим лицом и обеими грудями.

Когда я рассказал тебе, что пытался придумать для нас с Идо собственный язык, ты ответила, что тебе бы хотелось выдумать название для каждой крупицы земли, каждой капли в море и каждого отблеска свечи. Ты так нравилась мне в ту минуту – может, потому что я впервые увидел, как ты способна отдаться своему воображению. Ведь в середине предложения ты начала грезить о мире, в котором люди только и будут, что придумывать названия животным, цветам и камням, и это занятие – называние – превратится в первооснову человеческой природы. Ты взяла меня за руку и повела за собой в твой сад – от стебелька травы к горстке земли, от капли воды к божьей коровке, всем им ты придумывала смешные имена. Но тогда я не понял, что ты хотела мне этим сказать (да что я тогда вообще понимал? Как мало я тебя понимал). И только теперь, когда я кое-что знаю о тех годах, когда ты умоляла, чтобы каждое дерево называлось просто «деревом», а каждый цветок – просто «цветком», о тех годах, когда «чувствовать» означало для тебя «жить не по средствам», я начинаю понимать – может, ты хотела сказать мне, что наконец-то потихоньку выздоравливаешь.

И я не знаю, какое отношение имею к этому я, внес ли я хоть какой-то вклад в это выздоровление. Но меня приводит в трепет одна мысль о том, что я нахожусь рядом, когда это происходит с тобой. Ибо мне кажется, что уже очень, очень давно ни с кем не происходило ничего столь же замечательного, когда я был рядом.

Я.

А главное-то я и забыл: именем всех, кем ты меня заклинаешь (с торжественной серьезностью, которая, по-моему, присутствует только при заключении договоров между государствами или в детских клятвах), именем того, что ты действительно купила себе ярко-оранжевые спортивные туфли (!), и именем сборника «Лань, я отошлю тебя» Амира Гильбоа [18], который ты приобрела себе в подарок от меня, а главное, именем того, что ты пошла и заказала себе новые очки – я клянусь беречь тебя, как друг.

26.7

Я думал, что в иврите —

Нет, это слишком официально.

Сегодня утром в гараже – может, потому, что ты так часто употребляешь это слово «имаут» [19] Имаут ( ивр. ) в переводе на русский означает «материнство». – мне в голову пришла мысль, что оно звучит как и-махут – «несуществующий». Мне кажется, найдется немало матерей, которые чувствуют, что ребенок опустошает их, выпивает изнутри. Но между тобой и Йохаем —

Эй… Я в первый раз написал это имя. Оно растекается у меня во рту и в голове, как будто я только что попробовал мед (но есть в нем и горчинка, да).

Я отчетливо видел его. И тебя с ним. Это просто чудо, что он, так же, как и ты, полон радости жизни. И где бы он ни появился, люди влюбляются в него.

Читая твои рассказы о нем, я ощущаю у себя в теле твое материнство, словно горячий источник, который бьет из меня ему навстречу. Молочный, журчащий. И как ты обнимаешь, окутываешь его бескрайней любовью. Честное слово, я с лупой искал и не смог отыскать в тебе ни капли горечи или озлобленности на него – за то, что с ним произошло.

Как-то, когда мы резались в пинг-понг наших торопливых соитий, ты спросила: правда ли человек может вновь и вновь начинать новую жизнь, попросту откликаясь на призыв другого человека? Позавчера, читая твое письмо, я понял, что ты имела в виду.

Не просто «понял», что-то в глубине моего тела дрогнуло, забилось в такт тебе (и я, конечно, тут же припомнил слова Анны о том, как во время беременности ее сердце забилось в утробе).

Жду твоего письма.

Яир

30.7

Да, именно это я и написал. Извини, не подумал (но, если начну объяснять, это может ранить тебя еще сильнее).

Прежде всего – ты права, у тебя есть все основания задуматься, отчего именно эта фраза вырвалась у меня как нечто само собой разумеющееся. Как своего рода закон природы – «озлобленность на него».

Может, оттого, что я легко могу представить себе родителей, которые даже в гораздо менее экстремальных ситуациях сердятся на своего ребенка. Ведь на кого же им еще злиться, кого винить (нет, я даже не берусь их осуждать).

Ты пишешь, что больнее всего тебе видеть ребенка, который даже не знает, чего лишен, у которого никогда не будет своей семьи, который не полюбит, не сможет выразить своих чувств. Но я, я-то знаю, что у меня в каком-нибудь уголке души затаилась бы и злость на него.

А может, нет? Может, есть во мне и благородное начало, которое проявляется только в трудный час? Боюсь, что нет. Или все-таки? Не знаю. Да и как знать. Ты сама говорила, что не представляла, насколько тяжело будет это все – его отчужденность, беспросветность, – и сколько сил, о которых ты даже не предполагала, найдется в тебе.

Я раню тебя своими словами и, очевидно, позорюсь перед тобой. Громоотвод… Но у нас же договор, правильно? Все. А иначе – какой смысл? И, может, я, наконец, что-то пойму и смогу вздохнуть там, тем самым легким…

Ранее я проделал небольшой опыт с твоим письмом: переписал его, заменив личные местоимения с женских на мужские. Понимаешь – примерил на себя твою историю и попытался рассказать тебе о своем сыне, Йохае.

Уже через полторы страницы я был на пределе. Из-за его приступов гнева. Это меня сломало. Когда он становится чужим и зловещим, когда в одночасье в него вселяется безумный и дикий бесенок, способный разнести вдребезги все, что есть в доме. Я знаю, что не смог бы выдержать этого психоза. Не вынес бы. Когда к нему невозможно приблизиться, когда он – слепая сила. И ведь нужно обладать физической силой, чтобы обнять и остановить его, когда он в таком состоянии, правда? Где ты прячешь все эти твои мускулы?

Если бы мог, я купил бы тебе большой дом – огромный дом, который вместил бы всю твою душу. Я наполнил бы его всеми твоими маленькими, большими и ненасытными мечтами, коврами, картинами, книгами, миниатюрными и громадными безделушками со всего света. Привез бы тебе статуэтки птиц, большие кувшины из синего хевронского стекла, огромные банки для огурцов, зеркала в красивых рамах, китайские светильники и филигрань. И сделал бы в доме много окон, распахнутых навстречу свету. Без сеток и решеток, с витражами всех цветов.

Потому что страшно представить тебя в этом пустом доме.

Я начинаю потихоньку отматывать назад все, что ты рассказала. С самого первого письма. Мне потребуется время, чтобы осмыслить всю эту историю. Видишь ли, я читал тебя слишком быстро, слишком лихорадочно и скрытно. Боюсь, что слишком многое упустил по пути. Думаю о твоих недвусмысленных намеках, которые даже не замечал по вине столь присущей мне черствости, торопливости и равнодушия. О том, например, что «реальность» просочилась в каждую твою клетку и у тебя почти не осталось возможности укрыться от нее даже в своих грезах, даже в сновидениях —