Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Ты не представляешь, что сделала, когда написала ему. Перепрыгнув через меня, напрямую обратилась к нему. Еще никто никогда не разговаривал с ним так. И дело не только в том, что ты написала, а в том – как. Ведь этот ребенок знал материнскую заботу и даже нежность, их у него было предостаточно, иногда чересчур много. Но как редко ему доставалось это невиданное наслаждение – быть понятым.

А как мне полегчало, мне – словно тяжелой броне, которая вдруг обнаружила, что внутри ее все-таки еще обитает маленький рыцарь.

Послушай, ты правильно все разглядела: маленький и очень худой мальчик. Немного кислая мина на лице. Всегда напряженный и нервный, как старикашка, беспокойный и жутко возбужденный. Как будто все время должен что-то кому-то доказывать, постоянно борясь за жизнь, не меньше. Как ты узнала? Как вообще человек может узнать другого человека? «Партизан, – написала ты, – засевший в доме, в семье». Да-да! Даже то страшное, что ты написала о его одиночестве, не таком, какое обычно бывает у детей, – каждое слово точно легло на давно назначенное ему место. Не обычное одиночество ребенка, а такое, которое, наверно, чувствует тяжелобольной человек – больной постыдной болезнью (как ты не побоялась назвать вещи своими именами!). Да, верно, ребенок, который не позволяет себе расслабиться, поддаться иллюзии доверия, поверить, что где-то существует возможность довериться другому человеку целиком и полностью…

Ты словно вложила записку с моим истинным именем в Голема, которым я стал ныне. Я был податливой, проницаемой емкостью, маленькой волынкой, на которой играл весь мир. Только написав эти слова, я тут же почувствовал острую необходимость раскроить чью-нибудь физиономию. Мир обдавал меня своими волнами, отступал и словно накатывал, и снова отступал. Вот мое ощущение детства – волнообразное, мягкое, бесконечное и одновременно неистовое движение. Ты когда-нибудь чувствовала в себе такое мощное движение? Может быть, во время беременности или когда рожала. А я всегда был таким, всегда точно землетрясение я был.

Сейчас я смеюсь (у меня выходит смех гиены): как ужасно, что все это закончилось, и как ужасно, что я способен радоваться тому, что это закончилось… Ведь жизнь теперь переносится гораздо легче. Теперь куда проще двигаться вперед, от минуты к минуте, и со временем забывается даже страх наступить в щель между плитами пола. Там больше нет пропасти, кишащей крокодилами.

Ты понимаешь, верно? Ты знаешь, как разобрать это нечленораздельное бормотание. Это ты назвала его «ребенком с нитью накаливания» и точно угадала: было видно, как сквозь прозрачную кожу пылает красный свет. Тебе ведь наверняка хорошо известно, может, даже по собственному опыту, как сильно угнетает этот «странный мятежный свет», когда он исходит от маленького ребенка.

Да, он дразнит, сводит с ума, возбуждает всякие кровожадные порывы дунуть на него как следует, загасив раз и навсегда. Не так, как ты, совсем не как в твоих последних строчках: ты-то дуешь на него бережно, в надежде увидеть, что произойдет, если однажды позволить ему разгореться.

Только не останавливайся сейчас, продолжай делать искусственное дыхание!

Яир

6.8

Посмотри на этот снимок. Я потратил целый день, чтобы отыскать его (из-за одной детали в твоем письме). Я сделал его в Лондоне пять лет назад, и к нему прилагается история: я ездил туда на неделю по работе и однажды вечером, возвращаясь в отель, увидел маленького вороненка, который выглядел очень больным. Он стоял на тротуаре внутри полустертого рисунка мелом, который, должно быть, остался от какой-то детской игры. Клюв его то и дело открывался и закрывался, как будто он разговаривал. И не просто разговаривал (ты бы его видела!) – он не то доказывал что-то, горько и обиженно, не то уличал кого-то в преступлении перед лицом незримых властей…

Может, другого прохожего это могло бы и позабавить, а я вышел из людского потока, облокотился на стену в стороне и уставился на него, не в силах продолжать идти. Я устал, и голова моя немного кружилась от голода – но я не мог от него отойти. Подумал, что нужно купить хлеба и накормить его, но побоялся, что на меня косо посмотрят. Отойдя на несколько шагов, я почувствовал, что он взывает ко мне, прямо-таки клюет меня в спину, – и вернулся, и встал перед ним. Подумал, что смотреть на него опасно – что он незаметно засосет меня внутрь, поймает в свою ловушку, и я пропаду в нем с концами. Не знаю, как долго это продолжалось. Возможно, всего несколько минут. Он стоял посреди тротуара под ногами у прохожих, печальный, с перьями, торчащими во все стороны от холода, жалобно склонив голову набок – увидела картинку? Люди равнодушно обходили его своими учтивыми английскими походками. Большинство из них даже не смотрели на него, а я стоял у стены, со странным смирением осознавая, что еще чуть-чуть, и я упаду, осяду на землю, да так и останусь сидеть.

Забыл сказать, что я возвращался тогда с важной встречи, закрыл крупную сделку на кругленькую сумму – человек мира, бум-бум. На мне был модный костюм, но я знал, что он меня не спасет – ничто меня больше не спасет, ведь сейчас меня одолевает гораздо более могучая сила, которая так под стать мне, черному близнецу. В последний миг, на последнем издыхании (сейчас я не преувеличиваю), я сунул руку в сумку, достал свою камеру и сфотографировал его. Чисто инстинктивный порыв, которому я до сих пор не нахожу объяснения и который, как видно, спас меня – уж не знаю, каким образом. Будто электрический разряд угодил ровно в то место, где эта моя коварная сущность тут же быстренько нащупала трещину, сквозь которую она может улизнуть прочь.

У меня нет копии этого снимка. Он – твой.

8.8

Хочешь посмеяться? Вчера, когда я закончил (наверное, в пятый раз) читать то твое письмо и пошел закрывать на ночь входную дверь, мне вдруг почудилось, что в кустах во дворе стоит не то человек, не то какой-то предмет. Что-то маленькое и очень светлое даже в темноте. Я тут же перепугался, что это Идо. Что он тут делает в то время, когда должен спать? На мгновение я пришел в полное замешательство, а затем вдруг почувствовал себя фасолевым стручком, который кто-то раскрывает по всей длине, потянув за усик. Потому что понял, что это он. Догадываешься – кто? Малыш, которого ты нарисовала в своем воображении. Мальчик с нитью накаливания —

Ребенок, который однажды – об этом я тебе не рассказывал, так что присаживайся, устраивайся поудобнее. Ребенок, который лет в восемь попытался убить себя в сарае, покончить с собой, как говорится, с помощью принадлежащего его отцу тонкого ремня широкого назначения. А поскольку никто не объяснил ему, как именно люди умирают, он крепко затянул ремень вокруг грудной клетки – ха-ха – и улегся на пол в ожидании смертного часа. А все из-за того, что увидел, как один сосед, некто Суркис из его квартала, стоит в одной майке, с волосатой спиной и сигаретой во рту и топит в ведре двух котят. Вот так запросто – опускает их в ведро и свободным от сигареты уголком рта ведет беседу с отцом мальчика, пока на воде лопаются пузырьки. Пролежав на полу сарая очень долго, целую вечность, и видя, что не умирает, он встал, вернулся в дом и сел ужинать с родителями и сестрой, молчаливо и обессиленно. Он слышал их разговор, выполнял все действия, предписанные восьмилетним мальчикам, и догадывался, смутно, но все же догадывался, что даже если бы он умер – они бы об этом вряд ли узнали.