Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

8–9.8

Может, я слишком давно не позволял себе как следует рассердиться на то, что они пришли посреди ночи, изъяли мозг у меня из головы и вживили вместо него свою систему слежки. Представь себе, каково это – читать «Зорбу» в таком неописуемом страхе. Уму непостижимо, как этот ничтожный страх способен затмить сияние Зорбиного солнца. Помнишь, как ты танцевала сиртаки в гостиной, со мной и с Энтони Куинном? Но где же ты была, когда я был ребенком?

Никого не было.

Я читал, только когда их не было дома (довольно, не буду тебе о них рассказывать, был у меня отец, и была мать, но тот малыш, которым я был, рос без родителей, ты правильно угадала: я родился у них сиротой).

Меня немного удивляет, насколько свежи эмоции, обуревающие меня всякий раз, когда я подбираюсь к этим воспоминаниям. Сигарету?

Нет, нет, я, конечно же, помню. Но как я смеялся, читая, что вначале ты, без лишних размышлений, сочла запах дыма, пропитавший мои письма, свидетельством пожара, бушующего у меня внутри.

Иногда меня просто поражает твоя готовность поверить в ту фантазию, которой являюсь я.

Может, вместо всей этой тягомотины поговорим о другой фантазии – о тебе?

Когда ты рассказываешь какие-нибудь новые подробности о своей жизни – что до Амоса ты пять (сибирских) лет была замужем за гением-садистом; что у тебя всегда краснеет только левая щека, или что ты уже много лет отказываешься водить машину, или что у Амоса есть сын от предыдущего брака, или любую другую деталь, большую или маленькую, которую я раньше о тебе не знал и не представлял, – я чувствую, что мне нужно приложить некоторое душевное усилие, чтобы «втолкнуть» эту новую деталь в твой образ, как заталкивают книгу на плотно заставленную полку. Но, как только это происходит, все остальные детали, все мои знания о тебе подстраиваются под это изменение, каждый раз заново.

И, если уж мы заговорили о новых неожиданных познаниях друг о друге, позволь мне снять перед тобой мой разноцветный шутовской колпак. Что и говорить, на сей раз ты отправила меня в элегантно-убийственный нокаут – я и представить не мог, что мужчина, который сопровождал тебя тогда, тот гигантский кретин в свитере – вовсе не твой муж (кто же он тогда? Он оберегал тебя, как телохранитель. Как хозяин).

Ты меня совсем запутала. Спокойствие, с которым ты описываешь всех остальных мужчин в твоей жизни, одного за другим, – того, с которым ты плаваешь, и художника из Бейт-Зайта, который, кажется, влюблен в тебя до беспамятства, и слепого юношу, с которым ты переписываешься при помощи шрифта Брайля (ты специально для него выучила?). И как в твоей занятой неделе находится место для всех? И, собственно, еще ты забыла упомянуть трех ешиботников, которые тайком занимаются с тобой раз в неделю… Напиши все-таки, как он выглядит – твой муж, – чтобы я знал, какой тени с ножом в зубах мне следует остерегаться.

Ладно, ладно, не сердись. Всего-то решил немного тебя кольнуть в знак протеста против того, что моя ошибка «приятно и театрально пощекотала твое самолюбие». И что тебе совсем не хотелось ее исправлять…

Ты вновь спросила, не чувствую ли я себя обманутым, и я попытался понять, что я на самом деле к тебе испытываю, со всеми этими твоими кульбитами и пируэтами. Это совсем не простой вопрос, Мириам, и ответ тоже меняется, кувыркается и вращается во мне, никак не затвердевая в стойкое убеждение…

Но, если уж ты спросила, я подумал сейчас, что вместо ответа порекомендую тебе заглянуть в сборник «Род человеческий» (который мне тоже очень нравится). Есть там два снимка, на развороте, которые я люблю рассматривать: с одной стороны – студенты, слушающие лектора в каком-то университете. Его самого на снимке не видно. Взгляды студентов обращены к нему, сосредоточены на нем, видно, что его рассказ им интересен. Но на соседней странице перед нами предстают члены африканского племени, внемлющие старцу. Среди них есть дети и взрослые. Они совершенно голые, и он тоже. Его руки парят перед ними. И у всех присутствующих на лице застыло одно и то же выражение: они околдованы его чарами.

(Такого времени не существует.)

Хочу заключить с тобой сделку.

Это странная сделка, даже неловко о ней говорить, но ты – единственный человек, кому я могу раскрыть ее суть.

Это связано с Йохаем и с операцией, которая ему предстоит в январе. Я хочу отдать тебе половину своей удачи на время операции. Не смейся, ничего не говори! Я понимаю, что это звучит дико и глупо. Не обижусь, если отнесешься к этому как к талисману, суеверию. Но пожалуйста, пожалуйста, не отвергай мое предложение (если не поможет – то уж точно не повредит).

И вовсе не потому, что мне везет больше других. Но жизнь моя складывается более или менее сносно, и при всем том, что происходит у меня на работе (которая сама по себе меня раздражает), мне кажется, что в последние годы фортуна застыла ко мне лицом, улыбаясь немного перекошенной улыбкой. Должен признаться, я уже заключал эту сделку дважды: один раз с женщиной, которой предстояла тяжелая и опасная операция, второй – с женщиной, которая не могла забеременеть. И в обоих случаях все закончилось благополучно. Кстати говоря – обе эти женщины не знали, что я заключаю с ними сделку. В определенном смысле они были мне очень близки, но все же недостаточно близки, чтобы я мог рассказать им, что за штуку я проделал.

Эта транзакция потребует некоторых бюрократических процедур: мне нужно заранее знать точную дату, когда ты будешь нуждаться в моей удаче. И именно тогда начну направлять ее на тебя (то есть на Йохая), а в день операции вообще отложу все дела, «сниму» с себя свою удачу и всеми фибрами души «направлю» ее к нему на помощь (только ты должна написать мне, как долго после операции он будет нуждаться в этой моей «трансмиссии»).

И не волнуйся за меня в этот период. Правда, что в тот момент, когда я «снимаю» удачу, и в течение двух-трех дней после этого со мной то и дело в невероятном количестве происходят мелкие инциденты (диву даешься, как они вдруг устремляются ко мне откуда ни возьмись). Однако до сих пор дело ограничивалось потерянными ключами, проколотым колесом или внезапным визитом налогового инспектора, и очень скоро удачливость моя вырастает заново (честное слово!), и вообще, по-моему, от этого бритья она только пышнее разрастается.

Не реагируй. Не говори ни да, ни нет. Я сказал – ты услышала.

10.8

Только сообщить, что мальчик, очевидно, вернулся, чтобы навсегда тут обосноваться.

Должно быть, он – порождение моих ночных кошмаров, а может, он явился из-за нашей переписки или из-за той ночи вокруг твоего дома (что-то во мне никак не успокоится с тех пор). Я даже сомневался, рассказывать ли тебе, чтобы не позволить ему воплотиться на письме. Но каждую ночь меня наполняет какое-то мрачное, изорванное чувство, оно полотнищем колышется в темноте. Сейчас он снова стоит там – в этот самый миг – уже третью или четвертую ночь подряд, дрожит в кустах, настаивая на своем существовании. Из темноты явно проступают очертания детской фигурки. Я собираюсь рассказать тебе кое-что безумное, такого я тебе еще не писал: у нас с ним есть маленькая церемония перед сном – даже несмотря на то, что сразу после его дебюта я с решительностью советского цензора обкромсал куст, который изначально ввел меня в заблуждение. Но ночь за ночью он возвращается и поджидает под дверью. Как жаль, что ты не здесь, я бы тебе его показал.