Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Тоненький, слегка сгорбленный мальчик с понурой головой, немного застенчивый, немного лицемер. И одному мне известно, что душа его распахнута настежь, что все внутри его бурлит и клокочет, непрерывно, безжалостно. Как бы он хотел отдаться, посвятить себя служению – но, как ты выразилась, если бы только поверил, что это в принципе возможно, что есть кому.

Скажем откровенно – мальчик немного женственен, болтлив и горазд на выдумки. Сейчас я смотрю на него и тут же вспоминаю, каково это – быть им. Это нескончаемое гудение, словно пулеметная очередь постоянно сменяющихся эмоций; и ты была права – сквозь прозрачную кожу можно увидеть его сердце – сердце зимородка, отбивающее удар за ударом.

Он противен мне (ты удивлена?) и вызывает сильное желание передать его в руки надзирателей частной институции, где я некогда обучался. Мои личные учителя были выдающимися мастерами своего дела. Что тебе об этом известно? Собственно, кое-что уже известно. Они обучали меня правильной походке, осанке и речи – объясняли, о чем можно говорить, а в какой момент лучше заткнуться, и о чем стоит промолчать, чтобы не вызвать лишних насмешек. Всегда немного приподнимать плечи, чтобы казаться шире, а рот держать на замке, дабы не выглядеть полным идиотом. Словно царский этрог пестовали меня (светлая мне память!) два непревзойденных педагога – мои родители, – не упуская из виду ни единого досадного дефекта, и за годы самоотверженного труда сумели усовершенствовать и обстругать меня до такой степени, чтобы было не слишком стыдно предъявить миру. И на сегодняшний день мне все это удается почти без усилий: я неплохо приноровился подражать жестам и звукам нормального взрослого самца. Можно с уверенностью сказать, что отлитая из гипса посмертная маска уже застыла у меня внутри, более или менее прочно.

Пока вдруг – под самой дверью моего дома – мой самый ущербный орган не высвободился из меня и не зашелся в дурацком танце, в ослиной пляске.

И есть один момент —

(Почему бы и нет, я ведь и так сказал уже немало.)

Есть момент, когда он вдруг начинает штурмовать мою дверь, мгновенно повергая меня в панику. Пожалуйста, не говори мне, что это все мое детское воображение. Конечно же, воображение! Детская фантазия, от которой меня одновременно бросает в жар и в холод, кровь моя на несколько секунд закипает в жилах, и я не могу ничего с этим поделать – вынужден наблюдать, как он появляется из темноты, приближается ко мне и вдруг кидается к двери моего дома —

Такая вот у нас с ним игра.

А ты как бы поступила на моем месте? Впрочем, ты гораздо великодушней меня. Ты даже меня согласилась впустить к себе. Боюсь, что я не столь добродетелен. Я просто хлопаю дверью у него перед носом – каждый вечер захлопываю изо всей силы и запираю на ключ, а потом быстро ухожу в спальню. И весьма желательно, чтобы Майя была там, чтобы только одним глазком взглянуть на нее, заново убедиться в факте существования ее полного теплого тела и ее поразительно маленьких ступней, всмотреться в них, успокоиться и тут же снова перепугаться: слишком узкая опора для двух взрослых и ребенка.

Ладно, надо ложиться спать. Ты не обязана реагировать на глупости, которые я тут настрочил. Кстати, я прочитал в детском журнале Идо, что у вас в Бейт-Зайте есть след ноги динозавра. Ты знала? Миллион лет назад у вас прошел динозавр и оставил огромный след. Интересно, да? А еще я попробовал твой рецепт «Цеце» перед сном, но, должно быть, добавил слишком много ликера (и кроме того, если я получаю твое письмо после обеда, значит, ночь потеряна). Ну хватит, спокойной ночи!

Я.

Ладно, я провалялся почти час ради приличия. Но теперь меня мучает подозрение, что я все неправильно истолковал. А знаешь, пожалуй, наоборот. Пусть хотя бы разок войдет в дом, в мой дом! Возьму и силой втащу его внутрь, поволоку за ухо и без всяких сантиментов продемонстрирую ему: вот холодильник, вот посудомоечная машина, вот гостиная с прелестным диванным гарнитуром. А вот спальня, вот двуспальная кровать марки «Азореа», вот полная нежная женщина с прелестными округлыми грудями раздевается сейчас для меня. И, когда его глаза начнут разъедать еле сдерживаемые слезы одиночества и отверженности, нанесу ему последний удар – втащу его за ухо в маленькую комнату в конце коридора и заору: смотри-ка, что у нас тут есть? Сюрприз! Ребенок! Я родил ребенка в этом мире! Присмотрись хорошенько и пойми, что в нашей битве ты проиграл, дорогой: у меня есть ребенок! Я сумел избавиться от тебя и создал нечто, существующее вне тебя! Взгляни на фирменный штамп моего завода, проставленный на его пальцах, глазах и волосах! А все остальное тебе незнакомо! Оно тебе не принадлежит! Честное слово, мне хочется запихнуть его голову в кровать к Идо, как котенка, которого топят в воде, – присмотрись как следует, можешь даже потрогать, почему бы и нет. Дотронься и почувствуй: ребенок, сделанный еще и из тканей другого человека, который – не я и не ты! Я ухитрился избежать участи, которую ты мне уготовил, и связать свою судьбу с другим набором хромосом, не моим, а главное – не твоим. И таким образом я создал в мире что-то из качественного, крепкого и здорового сырья с гарантией, действующей уже почти пять лет! Ты понял, милок?

Что я такое несу.

Как будто Идо – это неопровержимое доказательство чего-то лично моего.

Нет мне покоя. За окном такой хамсин. Воздух прилипает как расплавленная резина.

11.8

…И в тот самый момент, когда я с утра вышел из дома, чтобы отправить тебе письмо, я получил твою записку из университетской библиотеки. Так и представляю, как ты сидишь в читальном зале отдела иудаики, сочиняя эти дерзкие и пламенные фразы. И как, едва завидев проходящую мимо коллегу-учительницу, грациозным слаломом соскальзываешь в «Историю народа Израиля в древние времена» и принимаешься усердно переписывать оттуда цитаты. И в тысячный раз подумал – какая же удача, что мы нашли друг друга в этой громадной куче гороха, какое счастье, что мы из одной страны, говорим на одном языке и выросли на одних и тех же учебниках Папориш и Дувшани… Кстати, по поводу цитаты, которую ты не могла вспомнить (когда я пробовал «примерить» на себя письмо, в котором ты писала о Йохае) —

Признаюсь, у меня это заняло немного времени, но уже завтра на заре я отправлю гонцов разыскивать ее в книгах, не пройдет и недели (по факту, не больше двадцати четырех часов), как у меня будет полная цитата с точным указанием источника. Обещаю.

Вчера, когда писал тебе, я снова почувствовал, какая же странная штука – письма. Когда ты получаешь письмо от меня, я уже совсем в другом месте. Когда я читаю твое письмо, я, по сути, уже нахожусь во времени, прошедшем для тебя. Я с тобой в том времени, в котором тебя уже нет. Получается, что каждый из нас хранит преданность мгновениям, которые другой покинул… Как ты считаешь, не в этом ли причина печали, которую пробуждает во мне почти каждое твое письмо, совершенно независимо от его содержания – даже такая забавная заметочка из университета? Жизнь проходит.