Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Ладно. Наказывать себя за свою халатность я буду после. Она поистине достойна пристального внимания следственной комиссии. А сейчас я хотел бы кое-что тебе преподнести – подарок, равноценный этому открытию. Ты жаловалась, что я скупой ухажер, что не делаю маленьких подарков. Маленьких делать не буду. Прости, ты знаешь, что если бы я только мог, я дал бы тебе очень много. По крайней мере раз в день я сдерживаюсь, чтобы не прикупить тебе какую-нибудь вещицу. И тем не менее – попроси что-нибудь. Что я мог бы для тебя сделать? Что мог бы тебе дать?

16.8

Не помешаю?

Хочу поговорить.

Только что выходил на улицу (почти три часа утра, скоро научусь бесшумно летать и охотиться на полевых мышей). Постоял, покурил. Его там уже не было. Может, разочаровался во мне. Я попытался вызвать в себе его образ, но внутри у меня мельтешили только отдельные слова. Он рассыпался на слова, которыми я писал о нем. Как ты выразилась, жестокий выбор – «сохранить ли молчание во всем его красноречии или обратить в слова»?

Подозреваю, что этот выбор уже не в моей власти.

И еще я подумал: а что, если бы он каким-то волшебным образом познакомился с Идо? Спросил себя, захотел бы Идо подружиться с тем мальчиком, которым я был. И, к своему удивлению, ответил, что «да, они бы очень подошли друг другу». Что, может, в целом свете не найдется двух других столь же подходящих друг другу людей, как Идо и тогдашний я (и как могло статься, что сейчас мы так не подходим друг другу?).

Эй, хочешь, поговорим о детях? Откроем раздел советов по воспитанию детей, колонку Дон Жуана о родительстве?

Да будет тебе известно, что я – самый лучший в мире папа. Правда, все, кто меня знает, так считает, и до этого года, когда мой бизнес начал процветать, я очень много времени проводил с Идо, каждую свободную минуту, да и сегодня забочусь о нем с материнской самоотверженностью. Я кормлю его, одеваю, он сосет мою грудь, и даже в этот самый миг при мысли о его красоте глаза мои наполняются слезами любви – и я постоянно его разрушаю. Что будет, Мириам? Изнеженная, уязвимая линия его подбородка, его одиночество в любой детской компании, хрупкая, неуверенная улыбка. Я вылепил ее из своей жестокости. Серьезно, что будет? Раньше я мог угадать почти каждую его мысль, для него появился тот мой тайный язык. Мы, конечно, использовали их слова, но они были нашими, ибо я извлек их из своего нутра. Мне кажется, что почти все слова, которые он выучил до трехлетнего возраста, достались ему от меня: я говорил ему – вот птица. Повтори за мной, птица. Он глядел на меня зачарованно и говорил: «птица», и только после того, как он повторял ее имя несколько раз, она становилась его собственной. Я будто разжевывал слово и клал ему в рот. То была наша церемония для каждого нового слова. Я хотел даже, чтобы некоторые буквы он выговаривал определенным образом: шин чистая, а не свистящая, как у меня, рэйш гортанная и мужественная (как у Моше Даяна [22] Моше Даян – министр обороны Израиля (1967–1974 гг.). , помнишь?). Не смейся над этими глупостями, они позволяли мне почувствовать, что я вручаю ему его первый конструктор «Лего», из которого он построит свой мир. Что мне все еще удается просочиться, отпечататься в нем, что я существую в нем, как нигде в мире. Понимаешь – внезапно я пустил корни.

Чего я только не делал, чтобы осуществиться в нем! Бывало, пока он спал, я стоял над его кроватью и водил руками над его лицом, рисуя пальцами сны. Я всегда нашептывал ему на ухо что-нибудь веселое, чтобы оно проникло в лабораторию сна и при необходимости изменило бы сон к лучшему. Чего я только не делал, чтобы рассмешить его. И он смеялся со мной…

Но все это закончилось. Пойди повоюй против этих гнусных законов жизни. Жаловаться мне не на что: так задумано природой, йес, сэр! Но в последнее время он уворачивается, закрывается от меня. Если мне когда-то и удалось пустить в нем корень, то сейчас этот корень оторвался от меня, как пчелиное жало. Теперь весь мир вливает в него свои слова и названия, и у него есть мысли, которые мне неизвестны. И я совершенно не возражаю, так уж устроен мир, я радоваться должен, что все как у всех. Но ночью по моей руке больше не бегают мурашки, рисуя ему сны, и я снова остался наедине с самим собой. Ты не против, что я тебе об этом рассказываю? Ты же хотела реальности, правда? Так вот тебе реальность с сырыми кусками бытовых подробностей: он воюет со мной по каждому пустяку, можно подумать, что эта борьба составляет смысл его жизни. И из-за чего он воюет! Что надеть утром, что есть в обед, когда ложиться спать, какую программу смотреть по телевизору. Что бы я ни предложил, он скажет наоборот, и ты представить себе не можешь, насколько он упрям (учитывая, что еще каких-нибудь шесть лет назад его составные части хранились в двух разных местах)!

И чем больше он упрямится, тем тверже становлюсь я. Меня сводит с ума, что этот карапуз вдруг решил, будто знает все лучше родителей, поэтому я наступаю на его упрямство со всей дури, кричу, оскорбляю. Словно безумный носорог я набрасываюсь на крохотного детеныша, стараясь сломить, задавить, унизить. Ужасно, не правда ли? Себе же я при этом с железной логикой объясняю, что, подавляя и унижая, я воспитываю его, сталкиваю его лицом к лицу с основным принципом жизни, и бла-бла-бла. И что я таким образом объясняю ему самую суть воспитания: в конце концов ты вынужден подчиниться силе, глупости, самодурству и узколобости, потому что так заведено в этом мире, и другого пути нет. Чрезвычайно важно, чтобы он осознал это в юном возрасте, чтобы мир не сломал его, когда это будет гораздо больнее.

(Как ты говоришь: «сейчас твои слова сочатся из того волдыря с горечью».)

Ведь на самом-то деле я хочу научить его обратному: чтобы взлетел высоко, расправив крылья надо мной, плюнул на страх и стыд, был самим собой, делал то, что подсказывает ему сердце. Но всегда появляется эта уродская рука и хватает меня именно в том месте, именно за горло – рука моей матери, кулак отца, армейская клешня моей семьи. В такие минуты мне самому не верится, что слова, срывающиеся с моих губ, – это те самые слова, которые в детстве я поклялся никогда в жизни не произносить, и все равно не могу сдержаться, декламируя ему задеревенелым языком фрагменты семейного завещания. Прямо сейчас я готов раскроить себе рожу – зачем я воюю с собственным ребенком? Скажи мне на милость, ну почему я не могу позволить хотя бы одному ребенку в этой проклятой династии быть тем, кем он является на самом деле, кем был я сам, кем мне почти удалось стать, – хрупким, нежным, мечтательным, без этой толстокожести! Позволить ему познать разные грани бытия! Почему я заорал на него, когда он расплакался из-за выброшенного нами старого кресла? Почему заставляю есть мясо, которое ему отвратительно? Почему он выводит меня из себя, отказываясь вписаться в «пищевую цепочку» и смириться с общепринятым понятием, что «курица» – это не «мертвая птица»?! А я пальцами запихиваю курицу в его маленький ротик, как мой отец запихивал мне, изо дня в день!