Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

А если все-таки произнесла, то которая – молодая или пожилая? Вот бы молодая – ибо он уже тогда смутно догадывался, что пожилые более снисходительны к детям с такой внешностью, как у него. А если все же молодая, красивая, современная, то, возможно, его положение не так плачевно, как ему казалось. Ведь она-то совершенно объективна на его счет, она с ним не знакома и никогда прежде его не встречала, а когда увидела, то будто была вынуждена, не задумываясь, сказать то, что сказала, – а потому ее слова обладают почти научной силой.

Но точно ли она это сказала? Он не был до конца уверен. Может, они обсуждали только что увиденный фильм и процитировали какую-то фразу оттуда, или просто обронили что-то вроде «красивый терьерчик», или «в такси не дали сдачи», или вообще говорили о другом знакомом им мальчике, которому действительно подходит это описание?

Как-то глупо мусолить эту тему, верно? Но в том-то и дело, понимаешь – эти слова никогда не видели света, а только тьму, бесконечную круговерть темноты. Так вот что он сделал. Он стоял в темном подъезде и дрожал от страха и смятения, размышляя, не броситься ли за ними, не объяснить ли самым что ни на есть взрослым, рассудительным тоном, что, мол, он очень извиняется, но некоторое время назад, когда он проходил мимо, одна из вас высказала некое замечание по поводу некоего мальчика. Да, совершенно верно, что замечание было сделано вскользь, но по причине редкого стечения обстоятельств оно приобрело высшее, судьбоносное значение, по сути речь идет о жизни и смерти. Сейчас невозможно предоставить более подробных сведений, но это вопрос национальной безопасности – поэтому, прошу вас, хоть это и покажется вам странным, не могли бы вы повторить сейчас то, что сказали, когда я проходил мимо?

И он побежал за ними, сначала медленно, а потом во весь дух, останавливался и снова бежал. А потом, растерянный и сломленный, он развернулся, снова вбежал в темноту подъезда, встал там у стены и забился в предсмертной агонии, как полуживая жертва хищного зверя. Шай уже не беспокоился о том, что кто-то может пройти мимо и увидеть его, но те три слова, которые он (быть может, ах если бы!) услышал, вдруг воспарили в воздух в исступленном ликовании, словно три птицы в оледеневшем саду —

А ты бы что сделала на его месте?

Ведь он знал, что даже если найдет этих женщин, то не осмелится спросить, ибо тот, кто задает такие вопросы вслух, обрекает себя на вечный позор. А если, допустим, они (и молодая тоже) ответят, что да, действительно, именно о нем они говорили, что это он – красивый мальчик, то он все равно уже не сможет им поверить. Ведь пока он будет излагать свою странную просьбу, у них будет время как следует изучить его внешность, и они все поймут – ведь невозможно посмотреть на него и не понять, – и тогда они солгут ему из сострадания. Думаешь, сегодня я не бросился бы за ними, упрашивая, чтобы они тысячу и один раз подряд повторили для меня эту фразу? Я гонюсь, гонюсь за ними и сейчас, ведь на самом деле с тех пор не прошло и дня.

Эй, ты же все еще здесь, да?

Я вдруг совершенно выбился из сил.

Я рад, что тебе нравится мое имя. Никогда не считал, что имя Яир – что на иврите значит «воссияет» – обращено в будущее, никогда не думал, что оно звучит «многообещающе». Кроме того, я почувствовал облегчение, когда тебя перестал волновать вопрос, действительно ли Винд – моя фамилия. Лишь бы имя мое сияло для тебя…

(И попроси за меня прощение у твоей ученицы, Ирит, чье имя ты в последнее время упоминаешь слишком часто.)

Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы разглядеть прозрачное кружево твоего юмора. Он сам себе на уме, слоняется тут между строчек, посвистывая, засунув руки в карманы…

Скажи, ты ощущаешь, как уже целую минуту я пытаюсь скрыть внезапную, беспричинную радость? У слез все тот же вкус, но краны как будто заменили… Будто коварное, греющее журчание счастья, которое невозможно объяснить или оправдать тем, что я рассказал – не считая того удивительного факта, что я это рассказал. Осторожно. Внимание всем постам! Утечка счастья! Скоро устраню неполадку! Хотя нет. Все постам – отставить тревогу. Пусть затекает в меня, уносит с собой. И неважно, что за моей спиной лают собаки и по электрическому забору бежит строка: «Семья освобождает!» Послушай, я все-таки попытаюсь сбежать. Не уверен, что мне это удастся, но на этот раз у меня есть поддержка извне – одна женщина ждет меня на освещенной стороне. Ты преподносишь мне такие подарки, что я уже ничего не боюсь. Я готов кричать о том, во что верю: ты и я пойдем друг другу навстречу и действительно встретимся где-нибудь посередине, на полпути. Такие чудеса случаются.

Мне нужно побыть одному, наедине с самим собой. До встречи, Мириам.

Яир

(А сейчас скорее загляни внутрь, и увидишь, как яд просачивается в кровь. Прямой репортаж с места преступления: белая комната, четыре стены без окон и без картин, в каждой стене – по одному маленькому широко раскрытому глазу. Четыре немигающих, распахнутых настежь глаза без век и ресниц, и у каждого – один и тот же замерший взгляд. А по полу между стенами мечется слепая крыса.)

21.8

Не пугайся, это не очередной свиток. Просто поцелуй перед сном.

Ты однажды пошутила, что мои письма напоминают тебе спутанный клубок пряжи. Знаю, я так в себе запутался, что теперь меня уже, наверно, невозможно распутать. Я даже не прошу, чтобы ты попыталась это сделать. Только возьми этот клубок в руку, подержи его в руках минутку, месяц, сколько сможешь. Понимаю, это огромная просьба. Но дело в том, что ты сейчас находишься на самом верном расстоянии от меня, на точном расстоянии между родным и чужеродным (ты уже не чужая), между моим позором и гордостью. Не отбирай этого у меня. Как я буду смотреть Майе в глаза, если приведу ее в комнату слепой крысы? Она – моя женщина, я – ее мужчина. Когда я с ней, мои зрачки не бегают при слове «мужчина».

Яир

23.8

Спасибо, что так быстро ответила. Ты, видимо, почувствовала, что творилось со мной после того письма.

Сегодня я желаю просто ласкать тебя, утешать, утешаться… Ты буквально помчалась ко мне по бумаге, столько дала мне от той девочки, которой была, от твоей матери и, главное, от отца. Наконец-то в твоей семье появился кто-то мягкий и любящий (выяснилось, что я совершенно выпустил его из виду. Он представлялся мне желчным ворчуном, вечно лезущим не в свое дело. Быть может, оттого, что я был знаком с ним только по фразе: «Почему ты несчастлива, Мириам?»). Но, видать, он был слишком мягкотел для своей трудной обязанности – защищать тебя от нее?

И гляди, что за чудо: хоть наши дома и различаются тысячью маленьких и больших деталей, мы оба почувствовали себя как дома друг у друга в гостях. А когда ты рассказывала об одиночестве в тесноте твоего дома и о том, как тебе приходилось сражаться за свое личное пространство, я подумал – как же хорошо, что сегодня только нам двоим из многих миллионов жителей этой страны точно известно, как выглядит победительница конкурса доярок в провинции Цзянсу…