Ольга Птицева - Выйди из шкафа

Зуев смотрит тяжело, но не перебивает, а я все плету и плету.

— Опять же, два месяца — это шестьдесят дней, если по тысяче слов за день, то шестьдесят тысяч!.. — И останавливаюсь, потому что большей ерунды уже не придумать.

Зуев сдержанно смеется.

— Прохвост ты, Мишка, — говорит он, и я вспоминаю, что мужик он, по сути, хороший.

Вон как у нас с ним в гору все поперло. Жалко подводить. Но время стремительно приближается к четырем, и шанс подвести всех, а себя так и вовсе, под монастырь, увеличивается в геометрической прогрессии.

— Константин Дмитриевич, не давите вы на меня! — примирительно прошу я, поднимаясь с кресла. — Все сдам в срок. Клянусь.

— Ты бы хоть кусочек мне прислал, — плаксиво морщится он. — Если я на тебя давлю, то представь, как они на меня давят! — Кряжистый палец упирается в потолок, и выглядит он, мясистый и волосатый, крайне внушительно. — Там такие люди подвязаны! На выход-то! По тебе диктант читать будут, этот, как его?..

— Тотальный.

— Вот! Тотальный! Надо отрывок выбрать, требуют уже, а у меня ни фрагмента ознакомительного, ни синопсиса. Ты хоть его пришли!

В ушах поднимается гул, я уже не слышу — я вижу, как слова вылетают из-под жестких усов Зуева и летят в меня, чтобы побольней ударить, выбить всю эту дурь. А времени уже четвертый час. Катюша пробудилась, может, чайку заварила, попила чуток, села в креслице у двери и ждет. Ждет-пождет, когда же Мишенька ее прибудет, обещался к четырем. К четырем, родненький, обещался приехать. А Миша тут под шквальным огнем стоит. И никуда не едет.

— Ничего я вам не пришлю, — отметаю я. — Опять кто-нибудь да сольет.

Зуев захлебывается возмущением, но я безжалостен. Я добиваю.

— Псевдоним слили. И текст сольют.

Было дело. Договаривались на берегу — быть Мишке Тетерину теперь иноземным автором, ребенком иммиграции, стонущей по Родине душой. А как первый тираж с предзаказа ушел, так сразу вся правда и всплыла. Кто выдал — не известно. Если есть на небе Боженька, спасибо ему за этот карт-бланш.

Зуев сразу оседает, кашляет, даже галстук дергает, как удавку.

— Нет так нет. Скажу, мистифицируешь, творческая, мать ее, личность.

Пора пятиться к двери, я дергаюсь было, но Зуев поднимает тяжелый взгляд, и ноги тут же отказываются слушаться.

— Но человека к тебе приставим.

— Какого человека?.. — Я совсем обессилел, я почти уже сдался, почти бросился на его широкую грудь со всей правдой, что спрятана у меня за пазухой, но только человека мне и не хватало.

— Редактора! Чтобы следил за тобой, чтобы к письму мотивировал, чтобы ты, стервец такой, аванс отработал вовремя! — Пудовый кулак с грохотом опускается на лаковую столешницу. — И не спорь!

Надо спорить, кричать надо, ногами дрыгать, обещаться уйти к конкуренту, благо тут недалеко, через два этажа. Но до четырех остается тридцать минут. Я чую это кожей, мелким подергиванием желудка, легкой тошнотой и ватностью коленей. Полчаса. Ровно столько нужно среднестатистическому таксисту, чтобы довезти меня из точки А в точку Б. Из редакции — к Катюше.

— Хорошо, редактор так редактор, — выдыхаю я и поворачиваюсь к двери. — Только не эту…

— Ниночку? — хохочет Зуев. — Что ж я — совсем идиот? Хорошего подберу. Серьезного. Поможет тебе, текст причешет. Конфетку мне принесешь.

Я киваю. Я ничего не слышу. Время стремительно уходит. Среднестатистическому таксисту придется гнать.

— Ты уж постарайся, — просит Зуев на прощание.

Дверь распахивается бесшумно, за ней уныло щелкает клавишами редакция, в глубине женского туалета горько плачет Ниночка. Зуев ловит меня у лифта, обхватывает поперек туловища, плечом я чувствую его раскаленную подмышку. Тошнота усиливается.

— Ты уж не подведи, Миш, будь мужиком. Добей. Даже если херня вышла, — шепчет он доверительно. — Мы и херню продадим. Мы все продадим. Только добей в срок.

Подъезжает лифт, я уже не могу дышать, я и двигаться не могу, но заботливые руки Зуева толкают меня в зеркальное нутро лифта.

— Питер! Питер-то как? — вспоминает Зуев в последний момент.

— К черту! — рычу я, барабаня по кнопкам, все равно ехать к Неве, чтобы есть трдельники на книжном сборище посреди бывшей тюрьмы, нет у меня ни сил, ни возможностей.

…Разумеется, я опаздываю. Таксист подгоняет машину к стеклянным дверям, неряшливо паркуется, заезжая правым передним колесом на тротуар. Стоящие в курилке смотрят неодобрительно, нервно втягивают дым, выдыхают резко, а я подбираю за ними табачный дух, как оголодавший выуживает последние картофелины из оставленной на столе упаковке из-под макдаковской фри.

Катюша ненавидит сигареты. Курение — волеизъявление завтрашнего мертвеца стать мертвецом сегодняшним. Мир так и норовит схватить нас за горло, Миша, а ты собираешься помогать ему, отстегивая по двести рублей за пачку толстосумам из правительства? Что значит, почему из правительства? А лоббирует это говнище кто? Так что я не курю. Только замедляюсь возле каждой курилки и жадно дышу чужим дымом.

Таксист выглядывает из окна, машет рукой, мол, шевелись давай, не видишь, я на аварийке стою? Вижу. Распахиваю дверь и ныряю в духоту салона. Пахнет химозной отдушкой, сиденья затерты до блеска. Пальто на мне стоит как два таких салона, но я молчу, я покорен, кроток и целеустремлен. До четырех осталось шестнадцать минут. Мы не успеваем. Не успеваем.

— Гони, — прошу я, но водитель не оборачивается.

Зато дает по газам. И как! Мы сдаем назад, выруливаем с парковки и несемся к шоссе. Я пытаюсь откинуться, но передние сиденья придвинуты слишком близко, колени больно упираются в темно-серую спинку с деревянными кругляшками массажера.

— Эй, шеф, подвинься, а? — Ноль реакции. — Подвинься, говорю, тесно. — Я хлопаю по краю спинки.

Таксист смотрит на меня через зеркало, сжимает руль и втапливает по газам. Впереди идущая «Тойота» рывком уходит в сторону. Это мы перестроились в левый ряд. Кто-то оглушительно сигналит. Это мы подрезаем что-то маленькое, матовое и очень дорогое. Перехватывает дыхание. До четырех остается двенадцать минут. Я прижимаю колени к животу и опускаю на них лоб. Если мы разобьемся, это решит множество проблем. Да что там, сейчас все мои проблемы может решить таксист и его грязный «Форд», знавший времена лучшие, чем эти.

Ни тебе горящих сроков, ни лобастого Зуева, ни четырех часов, к которым я обязан стоять на пороге, ни-че-го. Кромешная пустота. Абсолютная свобода. Повиснуть в ней, как в горячей воде, когда затылок опираешь на один край ванны, кончики пальцев — на другой, а сам висишь в раскаленном эфире, вдыхаешь соль и ромашку, растворяешься в смутном ощущении, что когда-то мир таким и был. Весь мир. Бесконечную девятимесячность, что закончилась потугами, болью, криком и увесистым хлопком по заднице. Первое материнское предательство. Первый урок — не доверяй никому, даже той, что была твоим домом. Лежи теперь в ванне, лови флешбэки, чертов родившийся неудачник…