Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— У вас с рукописью проблемы? — осторожно пробует почву Тимур.

К уголку его губ прилипла палочка укропа. Стараюсь на нее не смотреть и тут же выпадаю из реальности, потому что от холода улицы и жара рюмочной любые мочки любых ушей обязательно розовеют. Титаническим усилием отворачиваюсь.

— Нет.

Лаконично и коротко, самое-то, когда на стол водружается деревянная подставочка с шестью порциями «клюковки». Тимур замолкает. Я прямо вижу, как судорожно проносятся в его голове дальнейшие варианты развития беседы.

— Значит, проблем нет?

— Нет.

Верчу в пальцах рюмку, в глубине ее тревожно дрейфует темная ягодка. От скорой встречи с ней у меня сводит зубы. Наверное, Катюша права, привязанность к алкоголю у меня от Павлинской. Нужно за это выпить.

— Миша, у вас точно все хорошо? — спрашивает Тимур и накрывает мою руку своей.

Я вздрагиваю, настойка выходит из берегов.

— Нет. — Пока я промокаю пролитое салфеткой, речевой аппарат совершает саботаж: ответ сам собой выскальзывает изо рта, и его уже не отменить.

Я отставляю полупустую рюмку в сторону, чтобы повернуть беседу в безопасное русло, но кто-то другой берет на себя управление моим чуть захмелевшим телом. Этот кто-то роется в кармане, вытаскивает фото и осторожно выкладывает его на стол. Обратной стороной вверх, хоть на этом спасибо.

— Вот. Я хочу, чтобы вы взяли это на хранение, — говорит он, который я, но совсем нет, я бы никогда не отдал фотографию случайному мальчику в сером свитере с катышками на локтях.

Тимур замирает, смотрит на меня испытующе, но быстро сдается и тянется к карточке. Я успеваю перехватить его руку.

— Нет, смотреть не надо. Просто спрячьте. Отдадите, когда я попрошу, хорошо?

Пальцы у него холодные, с мягкими подушечками и крупными суставами, я держу их чуть дольше, чем следовало бы, но все-таки отпускаю. Слишком много прикосновений для встречи с редактором за кружкой борща. Что-то ты совсем сдаешь, Мишенька. Вали-ка домой.

— Это связано с книгой? — Он даже голос понизил, чтобы соответствовать уровню конспирации.

Киваю. И, в общем-то, не вру. Если бы не открытый Катюшей текстовый файл, я бы ни за что не поперся к Павлинской. Тимур понимающе молчит, потом осторожно забирает фото и прячет его во внутренний карман куртки. Я старательно смотрю в окно — там такая темень, что на деле я разглядываю себя. Волосы надо бы подстричь. Свитер хороший, но провонял немощью и валерьянкой, так что и его долой. А так ничего, довольно упаднически, самое то для квазиписателя. В отражении я вижу, как ерзает на скамейке Тимур, но не спешу ему на помощь. Говорить мне нечего, затягивать встречу, назначенную в сердцах, не хочется совершенно. Тимур из темного зазеркалья двигает к себе дощечку с рюмками, берет одну, пробует настойку на язык и тут же выпивает. Не дает себе вдохнуть и опрокидывает вторую.

— Вот теперь я вас догнал, — говорит он, немного отдышавшись.

И вечер перестает быть томным.

— Вы заметили, сколько здесь цветов в горшках?

— Пугающе много.

— Интересно, они с какой-то функциональной целью?

— Это же рюмочная… Думаю, в них блюют те, кто не успевает к раковине на первом этаже.

Смеемся, выпиваем еще, смотрим, как неодобрительно поблескивают нам круглые плотные листочки, лаковые настолько, что я встаю и трогаю их.

— Настоящие?

— К сожалению, да.

— Собираетесь воспользоваться?

— Воздержусь. Еще какое-то время.

Клюквенная настойка сменяется облепиховой. Она горчит и немного вяжет.

— Это же фикусы?

— Вон тот — фикус Бенджамина. Видите, сплетенный ствол и листья заостренные. А этот, если не ошибаюсь, бенгальский. Он выше, и листья у него широкие. Если не мешать ему расти, вымахает в целое дерево.

Я провожу пальцем по краю рюмки, собираю крупинки сахара и тяну их в рот.

— Если не мешать расти, любой может вымахать.

Не знаю, зачем это сказал. Пустая глупость. Еще бы стихи процитировал, болван. Сиди себе и пей. Но Тимур задумчиво кивает. Видимо, ему фальшивая философия заходит лучше, чем мне. Вот и ладушки.

— Откуда такие познания, Тимур?

— О фикусах? Бабушка выращивает. Сколько себя помню, постоянно возилась с ними. То поливает, то пересаживает. Ну и мы вместе с ней.

— У вас большая семья?

— Не очень. Мама с бабушкой. И мы с сестрой. Она еще студентка, учится в первом «меде».

— А у меня только матушка, — говорю я и запиваю сахар, горечь облепихи переходит в пьяную терпкость.

Тимур не отвечает, только смотрит настороженно. Знаю, о чем ему хочется спросить. Всем хочется. Каждый норовит вызнать: какова мера биографичности вашего дебютного романа, Михаэль? Сколько грязи из-под кровати вашей матушки пришлось выгрести, чтобы заслужить семь дополнительных тиражей? Найдется ли еще немного для повторения триумфа? Нет, не найдется. В этом-то и загвоздка, дорогой мой редактор. Потому мы и бухаем тут посреди недели. Потому ты и смотришь на меня так испытующе. И вот-вот спросишь. А я встану, расплачусь за выпивку и свалю. Хрен тебе, а не исповедь.

— А что вы читали? — спрашивает Тимур, не давая мне повода разыграть сценку по ролям. — Когда я пришел, вы же что-то читали?

Это было рюмок восемь назад. Мысли стали медленными и густыми. Вязкими, как облепиха, сладковатыми, как клюква. С острыми крупинками сахара.

— Да, рассказ… Знаете, есть такая платформа — дважды в неделю они присылают короткие рассказы. Классику всякую. И не классику тоже. На большую форму меня не хватает, а читануть три странички — самое то.

— Говорят, полезнее всего читать чужое и короткое. Там концентрация стиля, сюжета, ну, вся эта лабуда, которая складывается в хороший текст. Да чего я вам рассказываю. Вы сами это прекрасно знаете…

Не знаю. Потому что сам ничегошеньки не пишу. А Катюше стабильно плевать на чужую «лабуду», она и нашей-то не слишком озабочена. Но киваю одобряюще: говори, дорогой мой человек, побеседуем с тобой как два литератора, что еще остается.

— На прошлой неделе прислали «Лотерею». Ширли Джексон, кажется. Прочитал перед сном на свою голову.

— Это где камнями?..

— Ими, родимыми. Это же надо, правда? Вся эта трава яркая, дети, блин, в ней возятся.

— И камни! Камешки собирают в карманы! — Тимур хлопает ладонью о стол, звенят рюмки, но он не замечает, он раскраснелся и захмелел, даже блеклым быть перестал. — Там в самом начале, помните ведь, они собирают гладкие камешки. Это же уму непостижимо!

— И обсуждают учителей.

Я легко могу представить себе этих мальчишек. Точно такие же решали логарифмические уравнения на алгебре, а потом пинали меня за спортивным залом до первых, самых позорных соплей. Мне больше не хочется обсуждать ни рассказ, ни психологию мальчишек, собирающихся в группы от семи человек.