Питер Хёг - Твоими глазами

Сначала я услышал какое-то восклицание. Я засыпал, представляя себе картину с джунглями, но внезапно свалился в сон, как в бездну, проснулся и вскрикнул.

Но потом всё получилось. Я незаметно заснул, растворившись в небытии, и тут из этого небытия стали проступать очертания джунглей.

Когда они обрели достаточно чёткие контуры, я зашёл в них.

Я прошёл мимо слонов, которые стояли как ни в чём не бывало чуть ли не посреди моей комнаты, почти что за рамками картины, и увидел Лизу и Симона.

Они шли на некотором расстоянии впереди меня. И уже углубились в заросли.

Они обернулись и помахали мне.

Потом мы, не говоря ни слова, перешли через мостик и прошли мимо бегемотов.

Оттуда мы попали в сон фрёкен Кристиансен.

Конечно же, мы никогда не бывали дома у фрекен Кристиансен. Мы не знали, где она живёт, не знали и сейчас, когда оказались в её спальне.

Но вошли мы не в её квартиру.

Мы вошли в её сон.

Она спала, лёжа на спине. Чёрные длинные волосы были гладкими и тщательно расчёсанными. Они струились по подушке, как тёмная вода. Или кровь.

Мы ни разу не видели её с распущенными волосами, в детском саду она ходила с заплетёнными косами, убранными под чепец.

Сначала нам не очень хорошо была видна комната.

Не из-за темноты, не из-за того, что была ночь. Во сне, как мы обнаружили, почти всегда есть какой-то свет, чаще всего желтоватый.

Сначала плохо видно было из-за тревоги. Той тревожности, которая всегда присутствует в снах взрослых. Даже когда они спят спокойно.

Мы же до этого бывали только в детских снах.

А тут всё было иначе.

Это было какое-то холодное место. Скалистый пейзаж. Продуваемый нескончаемым ветром. Серый. Негостеприимный.

Примерно таким нам тогда всё показалось. Хотя после мы никогда ничего этого не обсуждали.

Сегодня я бы сказал, что в ту ночь мы впервые увидели изнутри основной настрой взрослого человека.

Симон подошёл к ней.

Вплотную к кровати, к её изголовью.

Фрекен Кристиансен не относилась к тем людям, с которыми возможен физический контакт, — ни при каких обстоятельствах. Никто, например, никогда не видел, чтобы она посадила ребёнка себе на колени, никогда.

Теперь же Симон стоял совсем близко от неё.

Он протянул руку и погладил её по голове.

Это движение было точь-в-точь таким, как когда он гладил Марию, прощаясь с ней на ночь. Медленное, нежное касание, было видно, как он кончиками пальцев чувствует глубину всего, к чему прикасается.

— У вас такие мягкие волосы, — сказал он ей.

Мы с Лизой замерли.

Мы не понимали, как он решился на такое.

Он сам тоже не смог бы объяснить. На его лице не отразилось каких-то неожиданных для нас чувств. Щёки немного раскраснелись, глаза были широко раскрыты, он весь обращался к ней.

Вдруг он погладил её по щеке.

Тыльной стороной ладони, и опять — очень медленно и осторожно.

Её сон начал меняться, тот сон, внутри которого мы находились. Казалось, что лицо стало спокойнее, всё её тело под одеялом стало спокойнее.

Свет в комнате изменился, он был уже не желтоватым, а золотистым. Только теперь мы смогли рассмотреть комнату.

Это была комната монахини.

Мы едва ли представляли себе, кто такая монахиня, мы видели монахинь всего несколько раз, на улице. И уж точно никогда не бывали в их кельях. И тем не менее мы поняли, что в этой комнате живёт монахиня.

Мы увидели полку, где стояло несколько книг, на корешках некоторых был вытиснен золотой крест, как на библии. На стене висела картина, это был пейзаж. На ночном столике лежала ещё одна книга с крестом. И стояла ваза с тремя пластмассовыми розами.

— У вас очень нежная кожа, — сказал Симон.

Он всегда старался пробовать всё, что ему попадалось, на ощупь. Медленно пересыпал в ладонях песок в песочнице. Стоял в душевой и вертел в руках кусок мыла, создавая пену.

И ещё он мог прикоснуться к твоей щеке. Посреди игры протянуть руку и погладить меня или Лизу по щеке, очень медленно, очень осторожно.

Он склонился над фрёкен Кристиансен.

— Вы думаете, дети вас не любят, — продолжал он. — Но это не так.

Мы не понимали, откуда он всё это взял. Он никогда прежде такого не говорил. Никто из нас прежде такого не говорил. Это у него как-то само собой получилось.

— Вода не ядовитая, — продолжал он, — это говорят и Лизина мама, и мама Питера. То, что остаётся в раковине, под краном, это не яд. Это извёстка. Они так считают. Если бы вы сказали, что вода не ядовитая. И если бы разрешили нам делиться принесёнными бутербродами. И есть оливки. То было бы проще полюбить вас.

Она становилась всё тише и спокойнее. Казалось, она всё глубже погружается в свой матрас. В комнате стало как-то светлее, как будто за окном вставало солнце.

Но солнце и не собиралось вставать. Была кромешная ночь. Свет происходил из её сна.

Ощущение, что мы находимся в продуваемой всеми ветрами местности, притупилось. Вокруг стало теплее.

И тут Лиза сделала то, чего никто не мог ожидать. Она протянула руку и взяла одну из пластмассовых роз.

Фрёкен Кристиансен шевельнулась. Пробормотала что-то во сне.

А потом открыла глаза.

Мы не успели отступить в джунгли.

Нас отбросило назад, в разные стороны, всё исчезло, я проснулся в своей постели, в Кристиансхауне.

Стояла ночь, вокруг была полная тишина. Но где-то позади этой тишины слышалось ритмичное постукивание, такое глухое, что казалось, это не звук, а какие-то толчки. Это были огромные машины центральной типографии, которые никогда не спали.

Мы молча сидели в ночи, на моей террасе. Лиза и я.

Воздух совсем остыл. Где-то внизу темнели пятна вересковых полей. Вдали мерцали огоньки одиноких, разбросанных по пустоши хуторов.

Она встала.

В гостиной мы остановились у кровати и посмотрели на детей.

— Они когда-нибудь сталкивались с насилием?

Вопрос прозвучал совершенно неожиданно.

— Нет, — ответил я.

— А ты?

— Нет.

— Послезавтра у нас будет одна пациентка. Совсем молодая девушка. Которая подверглась насилию.

Она сказала «у нас». Я обратил на это внимание.

В прихожей мы снова остановились.

— Встречаемся рано, в шесть часов, послезавтра. Ничего весёлого не обещаю.

Она изучающе посмотрела на меня.

— Насилие — это особый мир.

Она подняла руку. Тыльной стороной ладони погладила меня по щеке, очень медленно, осторожно.

— Так делал Симон, — сказала она. — Нас он тоже гладил. Я помню это. Я начала вспоминать. Какие-то мелочи.

Потом она повернулась и пропала в темноте.

Я постоял в ночи, пока не услышал, как где-то позади домов её внедорожник завёлся и тронулся с места.

В то утро я выехал из дома в четыре утра, и за час пути до Орхуса мне не встретилось ни одной машины.