Анна Михалевская - Хлеб Соломии

Дидухов меняют каждый год, но я здесь задержался. Людям нынче не до обычаев и поверий, вот и живу под образами в красном углу хаты. Слушаю молитвы, обращённые не ко мне. Я ведь не бог, простая соломенная лялька. Чаще всего сюда прибегает десятилетняя Люба. «Боженька, поверни матусю! — говорит девочка, стоя на коленях. — И прости, що їла в пост ковбасу за грубкою. Я гадала, ти не бачиш!» [25] Боженька, верни мамочку!.. И прости, что ела в пост колбасу за печкой. Я думала, ты не видишь! (укр.) Дед Прокип с Докией совсем глухие стали, им не докричишься. Франя всё больше о хлопцах говорит. Любе даже посоветоваться не с кем, вот она и приходит сюда, к своему придуманному богу. «А ще, — вспоминает Люба, — у нашій Чорнушки скоро телята будуть, та… я читати навчилася!» [26] А ещё… у нашей Чернушки скоро телята будут, и… я читать научилась (укр.). Люба рассказывает всё, что приключилось с ней за день, всё, что сказала бы маме, будь Соломия рядом.

Франя молится сдержанно. Бога почти ни о чём не просит, больше надеясь на свою смекалку. Только одно она изменить не может и смиренно опускает голову прежде чем прошептать: «Господи, нехай мама повернеться до мого весілля…» [27] Господи, пусть мама вернётся до моей свадьбы (укр.). Франя собрана и серьёзна. Но стоит ей отойти от красного угла, как хата переворачивается вверх дном от её бурлящей натуры и зычного голоса. Весь день из открытой двери в сенях несётся Франин смех — никого без подковырки не отпустит.

Прокоп приходит редко, долго молчит. Говорит не с богом, с собой. «А що, якби…» [28] А что, если… (укр.) — всё чаще звучит в его мыслях. И он перебирает в голове события давних лет. Если бы Соломия осталась с Леонтием, если бы Леонтий выжил, если бы Герасим не пошёл работать к немцам с его, Прокопа, молчаливого согласия, если бы они не дали уйти Герасиму одному в лес, если бы он остановил Соломию той ночью, он ведь знал, что дочь идёт на колхозное поле, или, заслышав крики, отбил бы её у надзирателя… Слишком много «якби», он путается в них и уходит ни с чем. Почему старость не даёт покоя его голове? Он хотел бы всё забыть, сидеть на лавке и смотреть на своих девчат. Он путает имена и часто зовёт то одну, то другую Соломийкою.

Тяжелее всего с Докией. Она вроде бы приходит к образам, а на самом деле — ко мне. Читает краткие весточки от Соломии. Не плачет и не молит, но предлагает угоду. «Забери у мене, віддай їй» [29] Забери у меня, отдай ей (укр.). , — требует Докия и смотрит прямиком в моё соломенное лицо. И Волос, и Ярило, Кострубонько, Илья и Спас, полевые божества всех времён оживают в моих высохших от времени сплетённых рукой Соломии колосках. Боги любят угоды, особенно с людьми. Особенно с теми, кто в отчаянии. И сквозь моё непрочное соломенное нутро рвётся божье любопытство, чужие глаза, не мои нарисованные, рассматривают Докию, будто гадая о выкупе, что за неё можно взять? За окнами хаты жаркий полдень висит напряжённой тишиной — ни жужжания шмеля, ни шелеста листьев в кронах, ни шагов. Боги качают косматыми головами, цокают языками — прицениваются, думают. И наконец хлопают мосластыми руками по коленям! «Добре [30] Хорошо (укр.). , — говорят боги и сухостой с колосьями, что у меня вместо головы, едва заметно подрагивают, — вернём тебе доньку. Только кто-то потом проживёт за неё непрожитое! Сама выберешь кто!».

Докия слышит их, хоть и не понимает этого. Она стоит, опустив голову, медлит.

Мне хочется крикнуть: «Нет! Не соглашайся, ни за что! Лучше уж сейчас отгоревать!». Я берегу этот дом и его людей не один год, я знаю, как деликатно стучится лихо, когда переступает порог хаты, я научился различать его шаги. До сих пор у меня получалось прогнать его. Докия, зачем ты попросила?! Зачем?!

— Добре, — еле слышно Докия повторяет вслед за богами.

Веточка полыни с моей головы падает в руку Докии — договор скреплён. Она уходит, а я остаюсь. В хате темнеет, она наполняется тяжёлым духом. Никто этого не заметит, только я. И ничего не поделаешь. Остаётся только ждать…

Дни идут за днями, ко мне всё так же приходят — молиться и просить — они не знают о том, что в хате живёт темнота, и вместе с домашними забываю об этом и я.

На дворе играют свадьбу Франи — на столе пузатые бутыли с вином, тарелки с мясными пирогами, миски с борщом и холодцом. Прокоп пригласил из Песчанки фотографа, и тот установил какой-то странный ящик на треноге и всех заставляет смотреть в него. Сосед Михайло наигрывает на аккордеоне, молодые пляшут. Шум, гам, одним словом — весілля. Франя смеётся и не даёт никому сидеть за столом, всех тянет в танец, а кто не может — тем подливает из пузатых бутылей в стаканы и заставляет пить до дна. Сегодня ей особенно горько, что мамы нет рядом, поэтому она должна веселиться в два раза больше, чтобы чем-то перекрыть эту горечь. И Франя хватает Ивана за руку, не ждёт, пока жених сам поведёт её, и кружит в танце…

А через два года возвращается Соломия. Вместо десяти лет срока — в тюрьмах и на каторге всего лишь семь. Всего лишь? Соломия так не считает — в ней убили веру, а после этого — что три, что пять, что двадцать лет. Всё одно. К прежней жизни её ничто не вернёт.

Когда Соломия снова видит свою хату, она роняет дорожную торбу и без сил опускается в траву. Всё родное и одновременно чужое. Это потому что она стала сама себе чужой.

Девчата бегут встречать её как в детстве — красивые, уже взрослые, но для неё маленькие — какими она запомнила Франю и Любу перед своей семилетней отлучкой. Её обнимают, целуют, а она невольно отстраняется. Соломии кажется, на ней налипла грязь, что вовек не отмоешь, она не хочет марать ею своих детей…

Столыпинский вагон для заключённых, каждое купе за решеткой. Обыски в тюрьме, стыд и отчаяние, когда шарят по голому телу, что им там искать? От уборной вонь — и никуда от этого не деться. На окне козырёк, вместо домика на опушке леса, бескрайнего поля и ручья — узкая полоска неба. В тесном прогулочном дворе не растёт ни одной травинки. Всё, к чему Соломия привыкла, пусть заработанное тяжёлым трудом, исчезает, будто его и не было. Иногда она думает, что деревья, цветы, её дочери, батьки, её любимые привиделись, и она всю жизнь провела, опираясь на мокрый камень с запахом плесени. Она пишет письма, но их не берут. Всё чаще Соломии снятся Леонтий и Герасим. Её зовут! Соломия испытывает странное облегчение. Она ворует чулки у одной из своих сокамерниц, дожидается, пока надзиратель глянет в глазок и цепляет за балку заранее приготовленную петлю. Это не самогубство [31] Самогубство — самоубийство (укр.). , она всего лишь закончит кем-то начатое. Но внезапно просыпаются жінки [32] Жiнка — женщина (укр.). , начинают кричать, и охранники волокут её в карцер — совершенно голую. Карцер — тёмный высокий чулан, под потолком горит тусклая лампа, всё время мигая. Сколько Соломия проводит там времени, она не знает, всё сливается в одну бесконечную промозглую ночь. Соломии кажется, что она — утопленница и лежит на дне ручья не один век. Она хочет позвать кого-то, но все имена забыты. После карцера Соломия не пишет писем и не просит их отправить. Когда заключённых выводят в баню, открывают двери всех камер, Соломия не смотрит по сторонам. Она боится увидеть лицо и не узнать. Идёт, прихрамывая на левую ногу, покашливает. В карцере застудилась.