Анна Михалевская - Спор на краю прорвы

Подслеповатое мартовское солнце застряло в голых ветках и беспомощно там повисло.

Любаша толкнула дверь магазина, вышла на порог; изогнув пышное бедро и прищурив глаза, сделала глубокую затяжку.

Зажатый со всех сторон высотками, магазин ютился между неухоженной клумбой и большой лужей.

Первые буквы вывески «Продтовары» давно отпали, а остальные какой-то шутник ночью переставил. Получилось — «отравы». Любаша, конечно, сразу сказала хозяину. Но тот молча забрал выручку и выгрузил коробки с новой партией товара. Может, не расслышал. А, может, ему было всё равно. Переспрашивать она не стала. Хмурый, с тяжёлым взглядом и спрятанным в бороду лицом, хозяин был не из тех, с кем хотелось заводить разговоры, даже короткие.

— Давай накатим, Любаня, а? — охранник Саныч вскинул на неё жалостливый взгляд и грузно опустился на скамейку. Рядом громыхнуло изъеденное ржавчиной ведро. — Беда с той прорвой! — он махнул мозолистой рукой на лужу.

Любаша присела рядом, затушила сигарету о деревянную перекладину и щелчком отправила в лужу.

Та жадно булькнула и заглотила окурок. По тёмной глади разбежались круги.

Лужа наполнялась сама собой раз-два в месяц, независимо от исправности труб и погоды. Мутная вода всё время откуда-то прибывала — так что лужу невозможно было ни вычерпать, ни засыпать. Но Саныч не сдавался — бегал с ведром то к люку, то к ближайшему тополю. «Психический!» — кривила губы Любаша вслед охраннику, поправляя парус лакированного чуба. А сама еле сдерживалась, чтобы не прыгнуть с разбегу в эту самую лужу. Что-то в чернильной мути было такое — почти как в соседе Петре: крепком пожилом мужчине с копной кудрявых седых волос — тянуло так, что сил нет, а подойти страшно.

Когда под магазином случался разлив и выход из берегов, к «отравам» стягивались камикадзе. Прозвище им дал Саныч. Любаша и слова такого не знала. Было оно слишком нелепым — как отплясывающие лезгинку грустные грузинские комики, которые представлялись Любаше каждый раз, когда Саныч в сердцах бросал ведро и обречённо сообщал:

— Ядрён батон, опять камикадзе!..

На крыши домов наползали сумерки, и оба понимали: скоро пойдут, горемычные. Обычно дело обстояло так: дверь магазина открывалась, и на пороге появлялся человек, которого сразу становилось жаль. Хозяйский проигрыватель ещё времён сеток-авосек и плащей макинтош сам собой включался и заводил: «Чёрный ворон, что ты вьёшься…». Камикадзе ещё мог не стать камикадзе, если покупал колбасу, паштет или заплесневевший от возраста сыр. Но такое случалось редко. Чаще они просили воду — вон ту, нет, не «Куяльник», не «Пепси», да-да, ту с белой этикеткой. И хоть кол на голове теши, требовали именно её! Даже когда Любаша с Санычем в один голос кричали, что вода просрочена, их не слышали.

Камикадзе было плевать, что на этикетке ни одной надписи — ни названия, ни состава, ни срока годности. Они приходили сюда именно за этой проклятой бутылкой! Потом садились на скамейку, пили воду и смотрели на лужу. А к утру… к утру исчезали. Саныч твердил, что те просто уходят, ядрён батон.

Но ведь они не возвращались. И всегда «забывали» какие-то вещи. Важные вещи — кошельки, пакеты с едой, сумки с документами, телефоны…

— Кажись, наш клиент! — Любаша достала из одного кармана передника пару стопок, из другого — шкалик. Деловито отмерила янтарную жидкость. Протянула стопку Санычу. — За любовь! — залпом выпила свою, утёрла рот рукавом. — Ну всё, пошли встречать!

Саныч крякнул, причмокнул губами. Подслеповато щурясь, он смотрел на худого паренька с вихрастым чубом — тот засунул руки в карманы лёгкой куртки, видимо, пытаясь согреться.

— Не могу больше, Любаня, уволюсь! Шкет же совсем, куда ему…

— Я тебе дам «уволюсь»! — Любаша замахнулась на Саныча шкаликом.

Охранник трепетно глянул на шкалик и зло — на Любашу. Вздохнул и побрёл к магазину.

— Бережи лекарство, мать! Пригодится ещё!

— А можно… — парень ткнул пальцем в стекло холодильника.

— Сметану? — подсказала Любаша.

— Не-а, — протянул парень, — а колбаса у вас…

— Вся свежая и вкусная! — отрезала Любаша, теряя терпение.

Громко шурша газетой, Саныч перевернул страницу с кроссвордом.

— Нет, не надо, — парень перевёл взгляд на стеллаж с напитками.

Любаша обречённо вздохнула.

Парень вдруг хлопнул себя по карманам.

— Движ-париж, сигареты забыл! «Винстон» дайте!

Звякнул колокольчик, и в магазин влетела девушка, окинула прилавки оценивающим взглядом. Волосы собраны в строгий пучок на затылке, губы поджаты. Небось, учительница.

— Извините, я быстро! — она широко развела локти, пытаясь что-то найти в безразмерной сумочке, из которой торчал букет мимозы.

Парню ничего не оставалось, как посторониться.

— Воду! Вот эту! — девушка, не глядя, ткнула пальцем в бутылку с белой этикеткой.

Зная, что бесполезно, Любаша на всякий случай схватилась за «Моршинскую».

— Не заставляйте меня повторять дважды. Я просила другую воду! — ледяным тоном сказала «учительница», не переставая рыться в сумке.

«Садись, два!» — отозвалась эхом далёкая школьная память. Любаша покорно протянула бутылку, и девушка забросила её в сумку. Наконец отыскала кошелёк, который оказался в кармане, пятисотка легла на прилавок. Просить помельче Любаша не стала — огрызаться на нотации училки настроения не было, вечер и так ожидался непростой.

Не успела она отсчитать сдачу — под нетерпеливую дробь крепких ногтей покупательницы — как снова звякнул колокольчик, и в магазин вошёл… Пётр!

Никогда она его здесь не видела, подумала Любаша, суетливо поправляя передник. Шкалик стукнул о прилавок, и она почувствовала, как предательски краснеет под слоем пудры и румян.

Петр улыбнулся, как умел только он один — понимающе и грустно — и раскатистым баритоном сказал:

— Молодой человек, верните даме бутылку!

«Воришка!» — спохватилась Любаша.

Не выказывая смущения, парнишка засунул воду подмышку.

— Не верну, — упрямо мотнул головой. — Это моя бутылка.

— Да он ещё и спорит! — негодовала покупательница, позабывшая, что куда-то спешила.

— Любовь, ну-ка дай ещё одну! — Пётр запустил руку в карман неизменного плаща, который носил и зимой, и летом, и положил на прилавок купюру.

«Он помнит моё имя!» — ликовало все внутри. Не соображая, что делает, Любаша отдала ему бутылку с белой этикеткой… И, досадуя, выругалась про себя. Могла бы хоть попытаться подменить! Это же Пётр! Сегодня он сядет глазеть на лужу, а завтра его не станет…

— Будут первые последними и последние первыми! — непонятно сказал Пётр и передал воду девушке.