Александр Проханов - Горящие сады

Роды жены, трудные, — кесарево сечение. Он, в белом халате, в маленькой предоперационной комнате. Бригада медиков у осциллографа следит за биениями, исходящими от сердца жены, от сердца еще не рожденного сына. Он тоскует, страдает, бессильный помочь. Призывает к ней, близкой, берущей на себя страшное бремя жизни, трепещущей между жизнью и смертью, призывает все спасительные добрые образы, посылает ей свою силу. Отворилась дверь. Его поманил хирург, еще в фартуке, в маске. И другой, от окна, от широкого белоснежного света, где в дымках розовела Москва и сверкала далекая гроздь Кремля, протянул к нему его сына. Крохотную орущую плоть в алой росе, омытую кровью жены. И он, отец, пережил свое отцовство как из счастья и боли испуг, как обморок. Снег. Кремлевское злато. Сын из алой купели. Их первое свидание и грядущее потом расставание. Он падал, пропадал в забытье на руки сестер и хирургов.

Они гуляют с женой, еще не женой, а невестой, по Александровскому парку. Он целует ее среди предзимних деревьев. И, словно от его поцелуя, посыпало, помело, повалило, окружило их колеблемой плотной завесой. На плечах и на шапках снег. Кто*то выскользнул из пурги в белой снежной папахе. Мелькнул красный угол башни. И внезапно дохнула трубная медь, будто в белой метели заиграл, затрубил оркестр. И из белого занавеса многолюдным видением возникли и прошли три парада. Кожанки, банты, неровное колыханье штыков, кумачи и призывы гражданской. Овчинные полушубки, ушанки, угрюмо-стальные — каре — шествие сорок первого года. Каски, ордена и знамена, груды враждебных штандартов, вал победных полков. Три парада, возникая один из другого, превращаясь один в другой, проплыли в белизне снегопада. Кремль. Они. подходят к стене. На розовом сыром кирпиче мокрым снегом вылепляют свои имена.

Его друг — футуролог, с кем свела их общая мысль, общая молодая-задача: объяснить и осмыслить мир. Сквозь рознь и нехватку ресурсов, сквозь военные конфликты и споры раскрыть медленно встающую истину. О неизбежном единстве людей. — О новом земном устройстве. О разумном управлении миром. Их беседы, их встречи, когда в полемике, с молодой игрой эрудиции, привлекались древнейшие тексты и трактаты социальных мыслителей, теории индустрии и техники и пророчества мудрецов и поэтов. Цитировали Ленина, Маркса, сопрягали Корбюзье с Циолковским. В их союзе, в их длящейся непрерывно полемике оттачивались не просто идеи, оттачивалось направление их жизней. И всегда для своих прогулок они выбирали набережную, Кремль, Красную площадь. Василий Блаженный вращал в небесах разноцветные жернова, а ему казалось: трется, перемалывается незримое, добываемое в мучениях зерно, чтоб когда-нибудь, когда завершится помол, мир убедился, принял цвет белоснежной пшеницы.

Теперь он лежал на песке, как малое зернышко, перенесенное через океаны и земли, и из этого зернышка вырастало видение Кремля. Открыл глаза. Из океана, вблизи, в отдалении, подскакивая на волнах, разворачивая косые паруса, подходили лодки. Навстречу им из селения выбегали дети и женщины. Лодки, темнея бортами, храня в них пластику древних африканских пирог, выскальзывали на мелководье, врезались в песок. Рыбаки, голоногие, прыгали, расплескивали воду, стягивали паруса, волокли ладьи на песок. Шли на берег, навьюченные мокрыми, горбящими их сетями и веслами. Ребятишки и женщины волочили слизистые мешки с уловом.

Близко от его головы прошла шумная гомонящая ватага. Пронесла на бечевке плоскую рыбину с напряженными, дрожащими плавниками. На Боброва пахнуло океанской пучиной.

Он свернул циновку, прошел к автомобилю. Оделся. Двинулся в город. Загнал на стоянку машину.

Пешком, держась теневой стороны, вернулся в «Полану». Работал до сумерек. Фантазировал, выстраивал сцены. Ему хотелось продумать ту, жестокую, связанную с устранением предателя. Гонка машин в дожде. Ночной, озаряемый молниями океан. Песчаная дюна в пучке автомобильных фар. И предатель, тот неведомый Чики, о котором говорил Микаэль, представлялся ему в красной рубахе, коренастый, плотный, еще не ведающий о своем конце, выходит из машины под дождь, отирает лицо клетчатым желтым платком.

Он работал, отвлекался. Следил за бесшумными, возникающими за окном кораблями. Когда стемнело и по набережной покатились прозрачные, похожие на графины с водой огни, отложил бумаги. Пора было отправляться на концерт «Амандлы». Сел в машину и поехал в «Олимпию».

Перед кинотеатром на ночной улице в латунных отсветах рекламы клубилась толпа. Бобров оказался в ее плотном праздничном бурлении. Вглядывался в мужские и женские лица, в улыбки, пожатия рук. Явились не просто на концерт, не просто развлечься. Пришли увидеть друг друга, пережить свое изгнание, свое единение. Ансамбль «Амандла» позвал на свое представление, как созывают на митинг.

— Карл, добрый вечер! — Микаэль, улыбающийся, все в той же ярко-синей открытой рубахе, тронул его за плечо. — А мы вас искали.

— Я первая вас увидела, — рядом с Микаэлем стояла Мария, чуть поклонилась, протянула Боброву руку. И, пожимая ее тонкие пальцы, пробегая глазами по высокой прическе, по перламутровым, тронутым помадой, губам, по открытой шее с серебряным кулоном, он испытал мгновенное волнение и радость, сочетав их с общей праздничностью, с мигающими лампочками рекламы, скачущими по тротуару детьми. Ветер, прилетев с океана, сильно пахнул, и Мария, скользнув руками по бедрам, прижала свое платье. — Будет дождь, — сказала она. — Вчера мы так и не повидались, Карл.

— Я заходил к вам в офис. Мне сказали, вы с кем*то уехали и вернетесь не скоро.

— Приехал наш товарищ из Лондона. Я была с ним эти дни. Теперь я свободна. Я приготовила, как вы просили, газеты и бюллетени. Они вас ждут. Можете зайти в любое время.

— Спасибо, что не забыли мою просьбу.

Мария работала в пресс-центре АНК. Боброву было известно: ее муж два года назад был ранен в операции в Дурбане. Попал в плен. Был осужден. Теперь томился в тюрьме.

— Я говорил вам, Карл, «Амандла» только что вернулась из Европы, — сказал Микаэль. — Гастроли прошли с успехом. Я просматривал рецензии лондонских и парижских газет. У нас все больше друзей в Европе. Вы получите удовольствие, Карл.

— Сегодня поет Джон Мвамбе, — сказала Мария. — Он вышел из госпиталя. Легкие его заживают. Я спросила: «Тебе не больно петь, Джон? Пуля тебе не мешает?» Он мне ответил: «Пуля мне помогает».

— Мы не должны его больше пускать под пули, — сказал Микаэль. — Его голос — гордость Южной Африки. Его оружие — не автомат, а песни.

— Добрый вечер, друзья!

Бобров оглянулся, почти испугался. Перед ним стоял маленький, крепкий африканец, в красной с белыми шнурками футболке. Вложил в рукопожатье Боброву бодрый горячий удар. Толкнул Микаэля в плечо, и тот засмеялся. Извлек из кармана клетчатый желтый платок, вытер блестящий лоб.