Александр Проханов - Горящие сады

Советская воинская часть расставила свои шатры и фургоны, бронетранспортеры и танки на древнем караванном пути, ведущем из Пакистана через пустыни Гильменда, по которым руслами высохших рек, сквозь такыры, барханы, днем зарываясь в песок, маскируясь под кибитки кочевников, ночью зажигая подфарники, двигались колонны «тоёт» и «симургов» с оружием, террористами, стремились добраться от границы до кандагарской зеленой зоны, внедриться в кишлаки, раствориться среди садов, виноградников. Замполит встретил Волкова как давнего знакомого, крепким ударом ладони в ладонь, свойским объятием.

Хрупкие бетонные аркады аэродрома, застекленные просторными переливами, отражали взлетное поле, камуфлированный четырехмоторный транспорт, готовый к взлету.

У трапа — две шеренги солдат, лицом к лицу, похожие одна на другую, в синих беретах, в натянутых под ремнями бушлатах, в блеске сапог и блях. Но пристальному взгляду открывалось различие в выражениях лиц и осанок, в поведении в строю, в разном устремлении глаз, в чем*то еще неясном…

— Новобранцы приехали, — объяснил замполит. — А эти, наоборот, отъезжают.

И Волкову стала понятна встреча, общность и различие глядящих друг на друга солдат. Отъезжающие казались выше и крепче. Вольней и свободней держались в строю. На погонах было больше сержантских лычек, а на выглаженных парадных бушлатах у многих блестели, круглились медали. Их лица были черней и обветренней, а в глазах сквозь смешки и улыбки, дружелюбную иронию к новобранцам оставались тревожные огоньки бог весть от каких пожаров. Но главное — в их лицах блуждало шальное, огромное ожидание воли и Родины, как близкий счастливый обморок.

Приехавшие, высокие и крепкие телами, были еще детьми округлостью щек и ртов, оттопыренностью ушей, серьезной детской суровостью не умеющих хмуриться лбов. Поглядывали осторожно и сдержанно. Исподволь зыркали синевой на близкие горы, пески, на волнистые дали. Речь держал невысокий худой капитан. Кончил говорить, отступил. Шеренга отъезжавших рассыпалась, двинулась навстречу новобранцам. Обнимали их, прижимали к своим медалям, охлопывали, легонько совали в бок кулаками, словно, касаясь, передавали им что*то драгоценное, сохранившее их, уберегшее и уже не нужное им, а нужное этим, прибывшим. И прибывшие принимали, еще не зная, на что оно может сгодиться среди этих гор и долин.

Отобнимались, подхватили чемоданчики и без строя, вольной гурьбой, еще оглядываясь, но уже всем стремлением нацеленные в другое, пошли к самолету, уже там, в родных своих деревнях и поселках, среди плачущей от счастья родни, звоне хмельных застолий, девичьих лиц. Новобранцы смотрели им вслед, недавно оставив все это, принимая на свои щеки и лбы отсветы азиатского солнца.

Волков мысленно обнимал и тех и других, просил за тех и других, с одними садясь в боевые машины, под пыльные вихри «афганца», с другими летя в таяние огромных снегов, в необъятные, им предстоящие жизни.

Он присутствовал при разводе части. Живая стена солдат колыхнулась бессловесным вздохом и рокотом, приветствуя своего командира. Напряглась литой, твердой силой молодых крепких тел и при первых всплесках оркестра, медных, пробежавших по трубам молний шатнулась, пошла, отламывая от себя бруски отделений и рот. Хрустели по гравию в едином ударе сапог, выбрасывая руки, натягиваясь струнно и трепетно, минуя своего командира, и тот их мерил и числил грозно и зорко. Мусульманское небо синело над их головами, и в нем, Волкове, такая любовь к их бравому шествию, к юношеским остроплечим телам, к румяным молодым офицерам, шагающим под бравурный марш, что если еще немного, то все обернется болью. «Наш путь, наша доля, — думал неясно Волков. — По этой хрустящей гальке. Среди песков и снегов».

День он провел среди экипажей БТР в открытой, вылизанной ветром степи. Двигался от машины к машине, слушая солдатские притчи о маршах, жаре и потопах. Записывал наспех в блокнот, дорожа именами, дорожа залетающими на страницы песчинками, дорожа каплей оружейной смазки, упавшей на строчку со словами «деревня Чижи». У одной из машин солдаты стряпали ржаные коврижки. Насыпав муку на крышку люка, месили тесто, раскатывали его на броне, готовясь окунуть в кипящее масло, пузырящееся на горящей солярке.

Волков залез в машину и улегся на бушлате среди рычагов и прицелов, задремал, слыша над собой солдатские голоса, негромкие звяки, слабый, сквозь железо, запах муки. Что*то загрохотало, скатилось, и сердитый, укоряющий голос произнес: «Ну что разгремелся, Касымов! Человека разбудишь!» И в ответ огорченно: «Да ну, сорвалось!» Представил их близкие лица. Их рассказы уже хранились в блокноте. О том, как отдавали в лазарете кровь раненому товарищу. Как не бросили свой БТР, охваченный пламенем, ссадили экипаж, зарывались в воду, сбивая пламя. Он знал о них все, помимо рассказов, по тихим звучаниям их голосов, запахам теста, по стукам своего любящего, к ним обращенного сердца. В нем продолжало копиться, прорастать, просыпаться нечто, готовое собрать воедино весь прошлый опыт души. Он чувствовал в себе этот рост, совершавшийся вне всяких усилий. Не он себя взращивал, а им овладели безымянные творящие силы, дающие жизнь всему, что является в мир, сохраняющие мир от погибели. «Касымов, ты мучицы еще подсыпь, а я воды подолью». Над ним, сквозь броню, месили ржаное тесто.

…Те подсолнухи на поле в Малах. Все бесчисленные чаши, как лица, повернуты в единую сторону, за озеро, где гора, облака, дороги, и кто*то родной, долгожданный спускается тихо с горы.

Дед Николай держит в руках хохломское деревянное блюдо, рассматривает завитки, позолоту, медленно подымает голову, весь освещаясь радостью, откликаясь на его появление.

Он опустил свою детскую руку в ручей, в его чистоту и холод. С изумлением смотрит на усыпанные пузырьками пальцы среди скользящих лучей и песчинок.

Бабушка слабо и шатко переступает ногами, опираясь на палку, под темными дуплистыми липами, и он видит, как скользят по ней тени и белеет на тропинке оброненный ею платок.

Сын на лугу играет с козленком, хватает его за рога. В страхе, с криком бежит, а козленок его настигает, оба белые на зелени, среди золотых одуванчиков…

Он услышал, как приблизилась и встала машина. «Эй, хлебопеки, куда корреспондента девали?» Волков вылез на голос под зеленое вечернее небо, увидел замполита, красную степь.

— А я вас повсюду ищу. Артисты приехали, будут концерт начинать.

Получили в дорогу две горячие солдатские лепешки, поехали в часть.

На открытой дощатой сцене нарумяненный фокусник извлекал из зеркального ящика то платок, то живого попугая, то рюмку. Солдаты ахали, восхищались, розовели от наслаждения, как дети, и вместе с ними офицеры, и командир запрокидывал в смехе помолодевшее, ставшее наивным лицо. После фокусника вышла певица, молодая, в открытом платье, не очень умело, эстрадно поводя плечами, наступая на доски маленькой туфелькой, пронося над полом длинный синий подол, пела про отчий дом, про солдатскую службу, про скорое свидание с любимой. И солдаты отражали ее в своих посветлевших глазах, понимая ее каждый по-своему. Как тайное неверие в смерть, как веру в неизбежное счастье, в свою неслучайную жизнь, для которой — это белое облако, ее синее платье, лицо обернувшегося соседа, ставшее вдруг родным. На маленькой сцене совершалось что*то простое, проще и нет на земле. Вокруг нее в песках кружил батальон, и писались письма в далекую деревню Чижи, и печально отзывалось лицо под линялой солдатской панамой.