Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Едкая, мощная сатира. «Член всех академий и Дворца Мира» Полоний выступает с речью перед народами: «Где вы предпочитаете окочуриться – на земле, под землей, в воздухе или в воде? (Мне лично вода всегда казалась отвратной – легкое вино, по-моему, гораздо приятней.) Хотите ли вы получить пулю в живот – круглую или заостренную, черную или золоченую, а может быть, шрапнель, „чемодан“, осколок или, наконец, добрый удар штыком, который и по прошлым войнам вам уже хорошо знаком? Желаете, чтобы вас, как клопа, раздавили или, как курицу, распотрошили, зажарили или сварили, сделали из вас котлетку или биток или пропустили сквозь вас электрический ток? Это считается особенно шикарным… Мы для вашего же блага устраняем лишь то, что признано чересчур вульгарным, грубым, необразованным, варварским и нецивилизованным, как, например, подводные лодки и вонючие газы, а на все прочее без отказа принимаем любые заказы, ибо мы войну без устали совершенствуем и полируем, под орех разделываем и лакируем, памятуя, что она-то и есть незыблемое основание, на котором воздвиглось цивилизации мощное здание! В самом деле, не будь войны, так и мир не имел бы цены! И не война ли помогла нам создать in saecula per pacula [169] «Приобщимся к вечности через бокал вина» (лат.) – начало старинной немецкой студенческой песни. Лигу Наций? Заметьте, как все это связано! Не будь наций, не было б Лиги Наций. Не будь наций, не было бы войны. Не будь войны, не было бы наций. Отсюда ясно, что все и сейчас прекрасно, а будет еще лучше».

Ритм этой речи, аллитерации, бесконечное и смешное перечисление – все это по тону напоминает Рабле. То же можно заметить в «Кола Брюньоне», «который стал реакцией на десять лет скованности в доспехах Жан-Кристофа… Я почувствовал настоятельную необходимость в свободной галльской веселости – да, вплоть до дерзости». Возвращение на родную землю, в нивернезскую Бургундию, пробудило разом всех «кола брюньонов», каких Ромен Роллан издавна носил в себе.

Нелепое желание представить этого француза по происхождению и воспитанию, этого писателя, любимыми учителями которого, как он сам не раз признавался, были Монтень и Рабле, представить его космополитом – это чистое безумие. Конечно же, он любил Шекспира и Данте, Бетховена и Толстого; конечно же, он интересовался индуистской мистикой, – ничто великое не было ему чуждо. Если ты хочешь спасти цивилизацию, считал он, необходимо сблизить людей – только не болтовней, как делал это Полоний, а совместными действиями. Он верил в необходимость создания единой Европы (и даже, может быть, Евразии) при условии, что не будут нивелироваться особенности разных наций. «Никогда в жизни мне не пришло бы в голову обезличить, лишить индивидуальности целые расы или отдельных людей. Нельзя обеднять мир».

Музыка помогала ему понять гармонию диссонансов. «Разве мы не сотворены, – говорил Шелли, – как музыкальные ноты – такие непохожие одна на другую, но существующие друг для друга». Музыка как универсальный язык сближает сердца. Бетховен так же понятен французу, как немцу, американцу или итальянцу. Излюбленные средства выражения для Роллана-романиста – именно музыкальные. «Я постоянно возвращаюсь к ним, – говорил он. – Я возвращаюсь к ним, когда мне нужно придать человеческой эпопее развязку, подобную тем, какие я использовал в революционной драме: страсти и ненависть растворяются в покое природы, человеческую суету окружает тишина бесконечных пространств, и суета теряется в этой тишине, как пропадает из виду камень, упавший в воду». Сливаются в гармонии противоположности: любовь и ненависть, героизм и беспомощность, страдание и радость. «Durch Leiden Freude» [170] «Durch Leiden Freude. Радость через страдание» – так заканчивает Ромен Роллан свою «Жизнь Бетховена» (1927), и именно эти слова биографы считают девизом жизни писателя. . Через страдания к радости – это история Жан-Кристофа. И это история самого Ромена Роллана.

Он испил до дна чашу страданий во времена пребывания «над схваткой». Когда в 1934 году он женился на молодой женщине – русской по отцу и француженке по матери, – ему улыбнулось личное счастье. Майя стала для него подругой и сотрудницей, и к нему вернулась радость творчества. Он создал еще один большой роман, на этот раз о женщине – «Очарованная душа». «Игрой любви и смерти» продолжил свои «Драмы Революции» и смог закончить многотомный музыковедческий труд «Бетховен. Великие творческие эпохи». Роллана переводили на все языки мира, но в глазах людей, которые не знали о нем всего, он был одновременно и самым знаменитым из французов, и одним из самых одиноких в своем отечестве. Мнение это нельзя назвать верным – даже во Франции у него остались преданные друзья: Поль Клодель, Луи Жийе, Луи Арагон, Жан-Ришар Блок, Роже Мартен дю Гар, Ален. Монтерлан [171]восхваляет Роллана за то, что он в 1914–1918 годах «выработал для себя – и неуклонно ему следовал – образ действий, несравненно более высокий с точки зрения моральных и интеллектуальных ценностей, чем у участвовавших в тех же событиях пламенных бойцов всех калибров, тем не менее тоже сыгравших свою партию в великой симфонии».

За редкими исключениями все друзья Роллана разделяли его «левые» взгляды. Им восхищались в Советской России. В Англии его друзьями были Бернард Шоу и Бертран Рассел, оба иногда навещали французского коллегу, обоим были понятны его ужас перед войной и желание преодолеть кастовые различия. А сам он, вопреки всему, оставался аристократом духа. Даже чисто внешне он выглядел аристократом, а его благовоспитанность и утонченность убеждали, что Роллан имеет полное на это право.

Несмотря на то что писатель принимал и революцию и желал ее, он опасался революционного безумия, массовой истерии и никогда не терял бдительности. Он знал, что толпа, вкусив крови, сходит с ума, и показал эту жажду убийства в «Четырнадцатом июля». Толпа убивает, затаптывает Оливье в «Жан-Кристофе», потому что человек человеку волк… Ну и что в таком случае делать? Если элита ограничится речами вроде речей Полония и заиграется в фривольные игры «Ярмарки на площади», если массы останутся невежественными и жестокими, если даже правосудие окажется склонным к несправедливости, на что можно надеяться? Разве нет повода впасть в самый черный пессимизм?

Ромен Роллан не пессимист и не оптимист. Как и дядюшка Готфрид, он полагает, что надо просто жить день за днем, стараясь усмирить собственные противоречия. Он отказывается примкнуть к какому бы то ни было лагерю, видя свою роль в том, чтобы сражаться с жестокостью и ненавистью как в среде друзей, так и находясь среди врагов. Кем он хочет быть? Моралистом в самом широком смысле этого понятия – то есть не тем, кто «читает мораль», и не тем, кто чеканит максимы, но писателем, который воспитывает души, помогая душе увидеть в себе самой зерно величия. А как он это делает? С помощью природы, искусства, красоты. «И вот в этом-то я и вижу свою противоположность Толстому: для меня главное значение имеет здоровая красота. Суть великого искусства – в гармонии, потому-то оно и дарит душе покой, здоровье, равновесие. Великое искусство обращается одновременно к чувствам и к разуму, потому что и чувство, и разум имеют право на радость».