Александр Добровинский - Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни

– И что? Тебя попросили на паспортном контроле что-то предъявить? Вместо визы?

– Да, но эффекта это не вызвало. Вопрос за другое. Я нашел у вас потрясающую и очень денежную работу: менеджером старого еврейского кладбища! Что ты на меня смотришь, как Сталин на Троцкого? Ты не видишь «парнус» («заработок», [идиш])? Я вижу и за себя, и за тебя тоже. На кладбище уже нету места. А все хотят прилечь именно там. И за это готовы платить большие деньги. Как будто они оттуда встанут вне очереди первыми. А я придумал гешефт! Еврейских жмуриков можно класть ярусами. Как в Большом театре: партер, бельэтаж, первый ярус, второй… ну и так далее. Могут быть еще ложи бенуара.

– Не тошни меня, Толик. Так в чем дело?

– Стой там и слушай сюда. Им на кладбище нужен только еврей.

– Извини, а ты кто? Перуанец?

– Уже внимайте мине, дядя, еще пару секунд! Они там все стали религиозные и за эти деньги хотят еврея до конца. В прямом смысле слова. И вот им я уже сказал, что я – да, хотя, как я тебе уже объяснил, я таки нет. И что теперь делать? А ты знаешь евреев. Они за эту мизерную зарплату проверят все, включая гланды. Такой шанс бывает лишь однажды. Шо делать? Есть кто-нибудь, кто может меня откусить без боли? И в тайне?

Несмотря на то что задание было непростым, Толику надо было помочь стать евреем в конце концов. Первая мысль была проста и лаконична. Помогло мое обширное знакомство в дагестанской общине. В назначенный день я привез Кацмана к рекомендованному мулле, а тот, в свою очередь, позвал не очень приветливого вида черного человека с бородой и небольшим тесаком.

По дороге домой, уже в машине Кацман объяснял, почему бодро сбежал от дяди Хасана.

– Ты видел эту рожу? Он бы мне отрезал все под корень. Мстил бы за Голанские высоты.

– Ты воевал на Голанских высотах?!

– Никогда в жизни! Я что, ненормальный? И вообще, у меня немецкий паспорт. Но они в мечети этого не знают… Найди кого-нибудь, пожалуйста, я же здесь как потерянный, только чтобы никто не знал. И еще: мне надо, чтобы все выглядело, как будто это сделано очень давно. Ну ты понимаешь?

– А как ты хочешь нанести искусственное старение? Это же не бронза, там вековой патины не образуется. Так… старческие морщины.

Через пару дней мы встретились с врачом, которого мне посоветовал водитель Игорь. Беседа была конфиденциальной.

– Я все сделаю отлично. Операция займет минут сорок. От силы час. Местная анестезия. Пять тысяч долларов. Обрезки верну. Как у портного. Шутка.

Возмущению Кацмана не было предела.

– А давайте сделаем эту операцию за две тысячи… и весь лишний отрезок рулона оставьте себе. На кожаное кресло. Так и быть. Я буду иногда приходить и кресло гладить.

– Анатолий Хаймович, вы бы согласились секретно работать с чужим пенисом по совершенно неясным причинам? За две тысячи долларов режьте сами.

В результате мы договорились на среду и на три тысячи двести. Когда эскулап ушел, будущий менеджер кладбища посмотрел на оставленную визитную карточку и снова заверещал:

– Ты кого мне нашел?! Ты бы еще привел ветеринара! Он же челюстно-лицевой хирург! Он зубной врач! Этот дегенерат никогда не видел настоящего обреза! Что он может мне сделать? Поставить имплантаты? Ты издеваешься надо мной? За что? Я отец и иногда даже почти мать моих детей!

История начинала мне надоедать, и я решил действовать своим путем. Через два дня меня принимали в кабинете не очень модного раввина.

– Да, мой дорогой Александр Андреевич! Это удивительная метаморфоза. Евреем теперь быть очень модно. Вы когда-нибудь могли такое представить в СССР? А сейчас русские девушки хотят выйти замуж за наших ребят и меняют религию. С другой стороны, почему нет? А если это любовь? Так что ваш приятель? Он тоже решил начать с конца? Хочет принять иудаизм?

Я быстро объяснил, что мой приятель, по словам его собственного дедушки, полукровка: «отец – еврей, мать – жидовка», и что просто по техническим причинам это в свое время не было сделано в Одессе. Но сейчас мой друг хотел бы наверстать упущенное или, точнее, отрубить навертываемое. В процессе задушевной беседы выяснилось, что, согласно обычаю, я буду держать голову друга с лопоухими ушами в своих руках, и это будет несложно, потому что она без мозгов. В это время вокруг нас будут читать молитву и делать чик-чирик. Все это бесплатно, но надо что-то оставить бедным, сиротам, детскому дому, больнице, поликлинике, на общину в целом, на праздники, а также на молитву за здоровье, на молитву за благополучие, на молитву за семью, на молитву за родителей, на молитву за хороший год, на молитву за мир во всем мире… И если еще отблагодарить человека, который будет делать сам «брит» («обрезание», [иврит]), то он тоже не откажется. По моим подсчетам, челюстно-лицевой хирург был просто жалким попрошайкой по сравнению с возможным, но «необязательным взносом». Правда, зная Кацмана столько лет, я предположил, что тот на все и на всех выделит рублей сто. «Как он заплатит, так его и забубенят, а заодно и помолятся. Но это будут уже его личные проблемы», – решил я и согласно кивнул головой.

Вечером перед откусыванием мы сидели в кафе. Кацман страдал, я писал рассказ для Tatler. Неожиданно ко мне обратились две девушки с просьбой заселфиться со мной на память. Таня и Клара оказались студентками второго курса юрфака, и мы разговорились о тайнах адвокатской профессии. Прервав обед или даже уже ужин молчания, страдалец неожиданно заговорил:

– А вы знаете, девочки, что вы можете быть последними в этом мире, у кого есть шанс лицезреть нечто феноменальное и дарованное создателем за двенадцать часов до уничтожения?

Студентки притихли в недоумении, а я замер в ожидании следующей тирады придурка.

– У меня на теле есть точка. Татуировка, короче. При некоторых понятных обстоятельствах эта точка превращается в однострочную надпись: «Ах, Одесса, жемчужина у моря, Ах, Одесса, ты знала много горя, Ах, Одесса, любимый, милый край, Живи, Одесса, и процветай». Только без точек и запятых, иначе бы не уместилось. Так вот, завтра половины этой надписи уже не будет в живых.

После детального объяснения плана девочки захихикали до «ой, не могу», а я, оставив компанию наслаждаться обществом друг друга, уехал домой. Не знаю как Кацману, а мне грядущий день представлялся трудным.

…Резчик по живому или «моэл» на иврите выглядел бодрячком с хорошим запасом юмора, на мой взгляд, так необходимого в этой профессии.

– Этот день вы запомните навсегда, Анатолий. Вы зашли сюда русским, а выйдете евреем. Это ли не чудо? Снимайте штаны как в последний раз.

– Вы будете мне делать операцию под наркозом?

Я с интересом наблюдал за происходящим из кресла в углу комнаты, слегка теребя в руках подобранный со столика журнал «Работница».