Дебора Леви - Человек, который видел все [litres]

Когда я вновь открыл глаза, потасканная жена Мэтта поспешно выводила его из палаты. Я указал на отца.

– И он тоже. Пусть уйдет.

Райнер сообщил отцу, что мне нужно отдохнуть. Называл он его «мистер Адлер». Я услышал это официальное обращение, и голова моя сделалась тяжелой. Внутри словно бы снова застрекотала пишущая машинка. О чем ты теперь думаешь? Я думал о плетенке из сдобного теста, которую мать всегда пекла утром в пятницу. Посыпанная кунжутом золотистая хала. В детстве я любил помогать матери: разбивал в миску яйца, добавлял к ним соль и сахар. А она тем временем вливала туда пенящуюся опару и всыпала муку. Потом мы на несколько часов оставляли тесто подходить в теплом шкафчике с хорошей вентиляцией, а после наступала моя любимая часть процесса. Мы делили тесто на три куска и плели из них косу. Когда хала была готова, я переворачивал ее и осторожно постукивал по корке, проверяя, не осталось ли в ней пустот. Мать готовила халу для моего отца, а он притворялся, что ему это совершенно безразлично. Но позже оказалось, что это было не так, потому что после смерти матери он стал каждую пятницу покупать халу в магазине. Когда же я сказал, что могу сам ее испечь, он снова притворился, что ему и дела нет. Я увидел, как Райнер выводит моего старика в коридор. Тот забыл в палате свою трость и сильно прихрамывал.

Райнер вернулся. И ткнул стетоскопом мне в грудь. Прямо в сердце. Как холодно! Холодно… Холодный Райнер… Я спросил, по-прежнему ли он любит поэтов-битников.

– Я не знаю, кто это такие.

– Те, чьи книги ты тайно ввозил в ГДР.

– Вот оно что. Кто бы мог подумать!

– Наверное, Штази тебе разрешили. В обмен на имена всех, кто станет их читать.

Он наклонился к моему уху.

– Сол, где вы находитесь?

– В Германии. В Восточной Германии. Я плавал в личном озере Хонеккера.

– Вот что, – сказал Райнер. – Германия давным-давно стала единой. Сейчас 2016 год. Двадцать четвертое июня. Вчера Британия проголосовала за выход из Евросоюза.

– Я презираю тебя, Райнер, – ответил я. – Сколько тебе было лет, когда Штази тебя завербовали?

Где-то поблизости закашлялась Дженнифер.

– Что они сделали с Вальтером? Что случилось с Луной? Давай же, Райнер. Ответь!

– Здорово, что вам удается говорить полными предложениями, – сказал Райнер. – Вы даже смогли заставить своих родственников уйти. Это хороший знак.

– Тут кругом запахи. Все пахнет слишком сильно. Ты, Райнер, только что ел яблоко!

Он положил руки мне на живот. То ли хотел поправить повязку, то ли проверить, что там под ней.

– Не совсем яблоко, но нечто вроде. Яблочное колечко в кляре, мать прислала из Дрездена.

– Gebackene Apfelringe , – прошептал я.

– Вау, – удивился Райнер, – вы говорите по-немецки?

Видимо, на лице у меня тоже была повязка, потому что я почувствовал, что она стала мокрой от слез.

– Райнер, я очень волнуюсь за Вальтера. Можешь передать ему кое-что от меня? Он мой переводчик. И любовник.

– Я не знаю, кто такой Вальтер.

– Нет, знаешь. Тебе выдали паспорт, по которому можно четырежды в год выезжать на Запад. А еще у тебя есть новая машина. А всем остальным приходится по пятнадцать лет стоять в очереди.

– Он совсем запутался.

В палате снова был отец. Вернулся за тростью. Слезы сына, как обычно, смутили его, и теперь он говорил шепотом, дыша на доктора рыбными консервами.

– Я похоронил тебя в ГДР, – прошептал я призраку по имени мистер Адлер.

– Если бы это было так, сынок, ты бы похоронил своего отца заживо.

Никто не помогал ему найти трость. И мне больно было смотреть, как он беспомощно озирается по сторонам.

– Ты заколотил меня в гроб?

– Нет, положил в спичечный коробок.

Наконец, он, кажется, нашел свою палку. И тут же принялся внушать Райнеру, что его задача – вернуть меня к реальности, а не потакать моим заблуждениям. Он объяснил доктору, который по совместительству был еще и информатором Штази, что я историк. Изучаю коммунистические режимы Восточной Европы. В 1988-м, когда мне было двадцать восемь, я ездил в ГДР по работе. И сейчас, почти тридцать лет спустя, лежа в больнице при университетском колледже, я каким-то образом мысленно переместился в те дни. Отец всегда пытался вернуть меня к реальности, которая мне вообще-то никогда особо не нравилась. Я отчетливо слышал, как он тяжело дышит и скрипит зубами.

Райнер снова попытался деликатно выставить его за дверь. Я слышал, как он сказал: «Не нужно лишний раз беспокоить Сола».

– Вы что, запрещаете мне навещать собственного сына?

Райнер ответил, что в больнице существуют часы посещений.

– Да идите вы, доктор. Может, у вас, немцев, и самые точные в мире поезда, но все мы знаем, куда они везут.

– Да, – ответил Райнер. – Мне очень жаль. Я сам противник войн.

Райнер начинал мне нравиться. Хотя я и старался поминутно напоминать себе, что он предатель. Я решил обмозговать эту ситуацию: что делать, когда мы начинаем испытывать симпатию к человеку, который совершенно точно не должен у нас ее вызывать? Медсестра протерла мою руку чем-то холодным. Затем кожу проткнула игла. Я открыл глаза. У соседней кровати сидела женщина, пришедшая навестить другого пациента. На руках у нее был ребенок. Мне больно было смотреть на малыша. Хотелось, чтобы его куда-нибудь унесли. Дженнифер была рядом. И тоже смотрела на ребенка. Я стал звать Райнера. Но он исчез.

– Чего ты хочешь? – спросила Дженнифер.

– Убери куда-нибудь этого ребенка.

– Не могу, – ответила она. – Но однажды нам с тобой придется поговорить об Америке.

Я все еще не в силах был на нее смотреть.

– А что случилось в Америке?

Она молчала.

– Дженнифер, сколько тебе лет?

– Пятьдесят один.

– А мне?

– Пятьдесят шесть.

– Где мы?

– Я здесь. А ты где?

– На Александерплац. Возле Часов всемирного времени. Я стою там с Вальтером.

– Ну да, – сказала она. – Это было много лет назад.

– Ты никогда меня не спрашивала.

– Не спрашивала о чем, Сол?

– Не против ли я.

– Против чего?

– Где Райнер?

– Знаешь, ты ведь не единственный его пациент.

– Мне нужно узнать, что случилось с Луной.

– Кто это – Луна?

– Сестра Вальтера.

– А вот и Райнер. – Она помахала врачу и направилась к нему.

Я видел, как он прикоснулся к ее руке. Невозможно было поверить, что мне пятьдесят шесть. Но то, что Дженнифер пятьдесят один, я допускал, хотя до сих пор и не видел ее лица. Она сильно изменилась: располнела, и одежда на ней теперь была другая. Человек, лежавший на соседней койке, попросил у нее автограф. И она, будто какая-то знаменитость, расписалась на его загипсованной ноге. Впрочем, так часто делали и обычные люди. Правда, когда она шариковой ручкой нарисовала там козу или что-то вроде, мужчина сказал, что сохранит гипс после того, как его срежут, потому что этот рисунок стоит больше, чем вся его квартира. Платье ее было сшито из какой-то тонкой материи в мелкий горошек. Юная Дженнифер ни за что бы такое не надела.