Дебора Леви - Человек, который видел все [litres]

– Не то чтобы я не желала твоей любви, – неожиданно сказала Дженнифер. – Скорее, я просто ее не чувствовала.

– Это неправда, – прошептал я. – Чувствовала, я знаю.

– Верно. Но мне хотелось заполучить всю твою любовь, без остатка, а этого никогда бы не произошло.

Я вспомнил портрет, который она повесила над кроватью. Тот, где мои губы были обведены красным фломастером, а рядом стояли три слова.

НЕ ЦЕЛУЙ МЕНЯ.

– Ты сбежала с моим сыном, – напомнил я, безуспешно пытаясь вставить язычок пряжки в отверстие на кожаном ремешке.

– Ты был влюблен в Вальтера Мюллера!

Начался вечерний обход. В палату вошла медсестра. Стало слышно, как вокруг кроватей раздергиваются пластиковые занавески. Как кто-то о чем-то спрашивает шепотом, а ему вполголоса отвечают. Кто-то стонет от боли, а кто-то стоически посмеивается.

– Вот что я тебе скажу, Дженнифер Моро: ты сама решила увезти нашего сына и поселиться с ним в Америке.

– А я тебе вот что скажу, Сол Адлер: мне там предложили работу. И это стало началом всего. Я только что окончила колледж. На какие деньги, по-твоему, я смогла бы содержать ребенка в Британии?

– Могла бы попросить у меня.

– Мог бы сам предложить.

– Я был с тобой во время родов?

– Нет.

Мне все же кое-как удалось застегнуть ее туфельку. Все три ремешка, пересекавших подъем ступни.

– Нашего сына зовут Айзек. Верно?

– Верно.

Я повернулся к ней спиной и натянул на голову белую простыню.

Телефон снова зазвонил. Кажется, человек на том конце провода нашел ключи, но проездного с ними не оказалось. Дженнифер рассмеялась и произнесла без особой надежды: «Солнышко, спроси у отца, хорошо?» Я понятия не имел, что происходит. Такая любовь была мне совершенно незнакома. И я прикоснулся к ушам, словно бы не желал, чтобы в меня проникла хоть капля этой неизвестной мне, звучавшей в голосе Дженнифер любви.

Среди прочих призраков, бродивших по больнице на Юстон-роуд, меня навещал и призрак Луны Мюллер. Физической формы у него не было, но я чувствовал, что Луна где-то поблизости. Быть может, ей снова мерещились волки и ягуары и нужен был кто-то рядом? Мне слышно было, как часто она дышит, будто только что танцевала или убегала от кого-то. И я все думал, интересно, добралась ли она до Ливерпуля? Узнала ли, что Пенни-лэйн находится в квартале Моссли-хилл, где выросли Джон и Пол? И что названа эта улица в честь Джеймса Пенни, купца и владельца рабовладельческих судов, выступавшего против аболиционизма в Британском парламенте? Любопытно, как к этому отнеслась Луна из ГДР?

На мои вопросы она не отвечала. И постепенно я начал тревожиться – отчего это она все время так загнанно дышит? И все же от ощущения, что она где-то рядом, мне становилось спокойнее. Несмотря на то, как мы расстались, я испытывал к ней симпатию. Не желал об этом думать, но и не думать не мог. «Я испытываю к ней симпатию», – произнес я вслух. И попытался как-то соотнести себя с человеком, который это сказал. Но ничего не вышло, я не был до конца уверен, что этот человек – я. С другим призраком, Вольфгангом, дела обстояли иначе. Он тоже частенько появлялся возле моей постели, но обычно у меня не хватало сил открыть глаза. Мне гораздо больше нравились образы, возникавшие на внутренней стороне век. Особенно Луна, с этими ее мерцающими волосами, заплетенными в косу вокруг головы. Она была похожа на лебедя. Лебедя, плывущего по Шпрее. Мой мозг создавал новые воспоминания о ней, и в них бедра ее были шире, а груди тяжелее, чем в реальности.

Но как-то вечером, отдыхая в компании Луны, я сделал ошибку и впустил Вольфганга в свое сознание. На нем была тщательно выглаженная накрахмаленная рубашка, в вороте которой поблескивала булавка с топазовой головкой в виде голубой розы. А может, она становилась такого цвета, только когда я на нее смотрел. Я ведь и сам весь состоял из синего и черного. Волосы мои были черны как смоль, а внутри у меня сгущались синие тучи. Вольфганг явился, чтобы сообщить мне что-то. Губы у него были тонкие и сухие, и, разговаривая, он поминутно их облизывал.

– Говорят, вы уже окончательно пришли в себя, но я не совсем в этом уверен. Вы ударились головой о серебряную фигурку на капоте моего «Ягуара».

Я хотел, чтобы он ушел. И Луна была со мной согласна. Она тоже всякий раз пыталась удрать от до отвращения рациональной реальности. Мои отец с братом тоже были рациональны до безумия. Обожали грозить своими брутальными пальцами. Преимущественно мне. Будто бы не ведали сомнений. Твердо знали, что, зачем и почему. Никогда и ни в чем не допускали ошибок. И мысли их никогда не расплывались. Человек, который меня переехал, начал расписывать мне свою машину. Оказалось, у него был ретромобиль «Ягуар E-Type», впервые представленный на автосалоне в Женеве в 1961-м. Сиденья обтянуты замшей с узором под мрамор. Руль вырезан из дерева. Боковые зеркала изготовлены в Милане. Но больше всего Вольфганг гордился тем, что умудрился раздобыть для капота фигурку застывшего в прыжке ягуара. В оригинальной комплектации она не устанавливалась. К сожалению, во время аварии фигурка разбилась.

Я постарался отрешиться от реальности и прогнать Вольфганга из поля зрения. Но понимал, что он все равно вернется. Во мне застряли осколки его заказанного в Милане зеркала. Я теперь был связан с его «Ягуаром». Он жил в моей забинтованной голове.

Женщина, развозившая на тележке обед, дала мне миску консервированных ананасов. Я решил сохранить их для Луны.

По ночам в больнице дежурила медсестра, охотно слушавшая мои истории о ее коллеге, с которой я познакомился в ГДР в 1988 году. Я рассказал ей, как Кэтрин Мюллер мечтала собственными глазами увидеть Пенни-лэйн.

– Она была вашей девушкой?

– Нет.

– Но вы так часто о ней говорите.

– Я беспокоюсь за нее. Один предатель предложил устроить ей побег из ГДР.

– И как по-вашему, что с ней случилось?

– Не знаю. Она боялась волков и ягуаров. Луна – это уменьшительное от «полоумная». – Из глаз моих хлынули слезы. – Она постоянно жила в страхе. Этому не было конца.

В голове у меня всплыл отрывок стихотворения. Я и не знал, что помню его наизусть. Я продекламировал его ночной медсестре.

Она кивнула, будто бы я вел себя совершенно нормально, что, конечно, было не так.

– Это стихи Джона Маккрея, – сказал я. – Он жил в Канаде, работал врачом, а во время Первой мировой был призван на фронт.

Ночная медсестра отметила, что я быстро поправляюсь. Я спросил, скоро ли меня отпустят домой. Она точно не знала. Но сказала, что, наверное, когда я встану на ноги и смогу вскипятить чайник без посторонней помощи. Как-то раз она принесла мне «внеочередной» стакан чаю и спросила о Дженнифер. Я впервые заметил, что разговаривает она с ирландским акцентом. Пластиковый стаканчик остывал на прикроватном столике, она же пока что сунула мне в рот термометр.