Якуб Малецкий - Дрожь

– Почему?

– Потому что любил мучить меня всякими вопросами. Это меня в нем и бесило. Например… Уже не помню наверняка, но один раз он точно спрашивал, за сколько я бы дал вырвать себе все зубы. Или кого бы скорее спас из пожара – мать или отца. Множество всего выдумывал. Был любознательный, интересовался разными вещами. В школе его немного гнобили из-за этой бледности, но как-то справлялся. Учился очень хорошо. Твоя мать говорит, ты в него такой способный. В общем, из нас двоих он был лучше, умнее и воспитаннее. Я был сорванцом. На него родители никогда не жаловались. С ним не было никаких проблем, кроме того случая, когда он исчез на два месяца и никто не знал, куда запропастился. А я был плохиш.

Теперь он, этот плохиш, сидел в ресторане, как всегда один, и ждал жену, которая все равно не приедет.

Чай остывал. Небо над площадью темнело. Официант поглядывал в его сторону.

Казик решил заказать еще чая, поскольку дальше цедить несколько холодных капель не подобало, и уже собирался поднять руку, как телефон в кармане вновь ожил. Ожил и затих, значит, сообщение. От нее.

«По-прежнему стоим. Вроде еще максимум полчаса».

Убрал аппарат в карман. Достал. Перечитал сообщение. Полчаса. Полчаса, наверно, еще выдержит.

Махнул официанту и заказал второй чай.

Потом снова смотрел в окно, снова думал обо всем, о чем не хотел думать, и снова крутил в руках меню. У него сосало под ложечкой, но сигарет специально не взял, чтобы не пропахнуть куревом.

И зачем это все? Ради нее? Которая, возможно, вообще не придет? Зачем он так побрился, причесался, надушился? Зачем эти цветы, весь этот цирк, ведь он знает, что та жизнь, жизнь с Крысей уже давно не существует, а может, никогда и не существовала?

С момента получения сообщения прошло полчаса. Потом еще пятнадцать минут. Он взял букет и положил на колени. Официант смотрел. Пусть смотрит. Пятнадцать роз по совету Себастьяна. Шестьдесят злотых.

Казимеж Лабендович знал, что его жена не придет и ничего не изменится, ибо эта жизнь не отличалась от жизни до смерти Виктора, это была та же самая жизнь, только припудренная, причесанная, как Дойка после поездки в Радзеюв, фальшивая, притворная жизнь Казимежа Лабендовича. Плохиша.

Он отложил цветы и сдавил голову руками. Чувствовал запах туалетной воды. Чувствовал, что все напрасно, что он все разрушил, что уже ничего не будет хорошо, поскольку он этого не позволит.

– О, Господи, твоя воля… – прошептал он. – Господи Боже.

Глубоко вздохнул, выпрямился. Взял со скатерти меню. Вздохнул еще раз и подозвал официанта.

– Одно пиво, пожалуйста.

Ему не хотелось, но делать было нечего. Дядя – это дядя.

Себастьян в километровой пробке сидел в машине и слушал голос радиоведущего.

Казик позвонил двадцать минут назад. С просьбой. С мольбой. Голос у него был странный: может, поругались, может, плакал и, может, его придется утешать. Утешать кого-либо Себастьяну хотелось еще меньше, чем ехать по познаньским пробкам, но делать было нечего. Дядя – это дядя.

А больше всего не хотелось лететь в Эквадор и на Галапагосы, – самолет уже в понедельник, – поскольку он не представлял, что делают в таких поездках, особенно в одиночку. Он жалел, что послушался Жирафа и ввязался в эту историю, однако все уже было оплачено и организовано, он даже купил чемодан и плавки. Зеленые, в фирменном магазине «Atlantic». Охотнее всего полетел бы с Майей, тогда бы его это даже радовало, но свободные места давно кончились.

Он виделся с ней ежедневно, а если не получалось, звонил. Если не звонил, писал. Она тоже писала, как правило, вечером или поздней ночью. Он старался не думать о том, что она делала перед отправкой ему сообщения или будет делать сразу после. А вообще, думал о ней много, почти безостановочно. Со сменой телефонного номера его хотя бы не тревожили сообщения от Боруса, но он знал, что они где-то кружат, попадают в вакуум, в пустоту, оставшуюся от старого номера. Все чаще задумывался, что бы сделал, если бы мог повернуть время вспять и еще раз оказаться перед дверью начальника в тот миг, когда выбирал между двумя вариантами будущего, и все чаще приходил к выводу, что все-таки не зашел бы, что остался бы в той жизни, пусть даже она была скучная и будничная, пусть даже он ее не выносил. С другой стороны, понимал, что тогда бы не познакомился с Майей.

При других раскладах они ходили бы по одному городу, посещали те же торговые центры, возможно, даже разминулись на улице, но скорее всего никогда бы не встретились.

Гудок рассек мысль надвое.

Себастьян поднял глаза. Зеленый.

За перекрестком стало посвободнее. Через десять минут он был у цели. Припарковался на Великопольской площади, на месте для инвалидов, наискосок. Пересек Рыночную площадь, остановился у ресторана. Нажал на дверную ручку и энергичным шагом, приготовившись утешать, зашел.

Внутри было тепло и шумно.

– Так подойди, блядь, и возьми, раз такой проныра! – кричал дядя Казик, откинувшись на спинку стула и дрожащим пальцем тыча в официанта. – И какого хуя ты пялишься? Думаешь, я дедок и тебе не въебу, так думаешь, да? Поди-ка сюда, ну давай, давай!

Официант стоял перед ним, выпрямившись и сложив руки за спиной, пергидрольная блондинка за барной стойкой прижимала к уху телефон, а повар наблюдал за ними из-за угла, будто поджидая, когда надо будет вмешаться.

– Простите! – Себастьян громко обратился ко всем и ни к кому, затем подошел к дяде и попытался его успокоить, однако ничего не вышло.

– Погоди, оставь, пусти меня! – Он вырвался из рук племянника и, выпячивая грудь, снова посмотрел на официанта. – Вот этот лох, сука, думает, что я его, блядь, боюсь, фраер-сраер, думает… Ну чего, бля? Чего глазенки вытаращил?

Себастьян подбежал к бару, расплатился, вернулся к дяде и начал потихоньку подталкивать его к двери. Дядя метался, вырывался и кричал, но видно было, что постепенно устает от этих метаний, рывков и криков. Ближе к выходу стал снова изрыгать проклятия, хотя, похоже, сам уже не понимал, кого проклинает и за что. Тяжело дышал и потягивал носом. Извивался во все стороны, будто что-то вдруг с силой потянуло его к земле.

Себастьян открыл дверь ровно в тот момент, когда с другой стороны взялась за ручку женщина примерно возраста его матери. На ней была тонкая черная куртка и юбка до колен. Она торопилась.

Прежде чем Себастьян все понял, она остановилась перед ними, сделала шаг назад и начала искать рукой дверную ручку, которую только что отпустила.

Казимеж умолк, даже перестал дышать. Все стихло и замерло: женщина смотрела на них застывшим взглядом, ее рука зависла на середине пути между ногой и дверью, даже Познань за окном словно на мгновение приостановилась, но вот все опять пришло в движение, будто шестеренку мира просто заело, – женщина нашла дверную ручку, Казимеж снова зашатался, а Себастьян понял и открыл рот, но ничего не сказал, да и что тут можно было сказать.